Не могу не поделиться своим открытием и шикарным текстом для ценителей
ФФ-фантазий и прекрасного языка.
Слава богу, не какая-то любительская муть. Кто знает - тот поймет.
Кому здесь тяжело читать из-за шрифта, гляньте на сайте.
Его название, в общем, говорит само за себя:
http://footurist.ru/proza/women.html
Рассказ "Проблема Пола".
Для любителей пикантных деталей: этот тот самый чел, который сидел в палатке и
ждал Шабадинову в шедевральном фильме Сигарева "Страна ОЗ" и мечтал, что на
него кто-то насрёт. Баширов там читает именно его тексты.
r>
Ду энджой! Ильенков форева!
Андрей Ильенков
"Проблема пола"
Рассказ, служащий продолжением «Пола Партии»
Вообще-то проблем множество.
В частности, он сломан. Его нечаянно продавил драматург Богаев, он же испортил
мне холодильник, отскребая ножом единственный пельмень. Но мы не будем осуждать
Богаева. Во-первых, он художник, и ему все можно, во-вторых, он подарил мне
столько полезных по-дарочков на день рождения и просто так, что совестно
поминать какой-то там облеванный пол и холодильник с моторчиком. Он подарил мне
полный примус керосина, пластинку Иоганна Себастьяна Баха, две старенькие
футболки, картину Сальвадора Дали с автографом, баночку для кала,
пластмассовое яблоко и подписал множество книжек и открыток. Да и, признаться,
пол и холодильник получили по заслугам. Холодильнику «Юрюзань»
исполнилось в обед тридцать лет, столько даже порядочные люди не живут. А
переживать больше отмеренного тебе Богом, может быть, и лестно, но — не на
добро это, ох, не на добро! И в оконцовке он стал братской могилой для
множества мышей и малышей. Вот так и наша жизнь. Что же каса-ется пола, то люди
вытерпели от него неизмеримо больше, так что теперь они квиетисты.
Другая проблема пола состоит в том, что он очень грязен, а все потому. Для
начала, что я живу один, и мыть его мне лень. А тем более, я однажды
попробовал, и ничего путного из этого не получилось, то есть стало еще хуже.
Так-то вся половая нечистота припудрена серень-кой передоновской пылью, и на
первый взгляд он выглядит ничего себе, наподобие проселоч-ной дороги. А тут я
его помыл. Не от хорошей жизни, конечно: случайно опрокинулась изряд-ная
кастрюля, до половины наполненная жирными щами, которые ведь мы, русские
люди, каждый божий день едим и гречневку лопаем.
Это какой-нибудь безработный иммигрант в Америке может ест щи холодными на
бал-коне, да пусть питается хоть витаминизированным вторичным продуктом, а
наши щи холод-ными не поешь. Потому что наши щи варятся так. Берется большой
кусок свинины на кости. Разрубается топором на несколько частей, чтобы
впихнулось в кастрюлю. Затем берется из-рядный шматок сала, можно голубого, но
обязательно с нежной шкуркой, режется и кусками бросается сверху. Доливается
немного воды и варится до отделения мяса от кости. Потом ки-дается добрая жменя
квашеной капусты, лучше бочковой, десяток луковиц, горсть лавров, горсть
черного перца горошком, солится, доваривается. Потом наливается, точнее,
накладыва-ется в миску, вытряхивается туда же стакан сметаны, выпивается
бутылка водки и теперь щи можно есть. Но только горячими, потому что иначе жир
сверху застынет, и до щей не доро-ешься.
Зачем выпивать бутылку водки? Ну, во-первых, для аппетита, потому что миска
очень велика, а во-вторых, для растворения холестерина. Кушать наши щи без
водки — прямая до-рога к атеросклерозу уже после второй миски.
Ну и вот, я выпил первую бутылку, съел первую миску. Хорошо пошло! Выпил
вто-рую, ан захмелел, и вторую миску неосторожно разлил. Жир на полу сразу
стал застывать, так что в подступающих сумерках я рисковал поскользнуться и
сломать себе палец. Пришлось взяться за тряпку. И вот, когда я смочил верхний
слой пыли, под ним открылось такое, что ни в сказке сказать, прямая
гадопятикна. Однако опасность поскользнуться сохранялась, и я с грехом пополам
что-то такое сделал, но потом долго ждал, пока поверхность снова запылится до
радующего глаз состояния проселочной дороги. Так что пол с любой точки зрения
мыть плохо. Наоборот, если моет женщина, это хорошо с любой точки зрения, но
особенно с задней, чтобы она не видела, где у меня в это время руки.
Однажды после многих лет разлуки встретились одноклассники. Были объятия и слезы
радости, выпито два ящика водки, я целовал живые руки покорно сказочной Лейли,
потом обиделся на человечество и пошел домой пешком, да не дошел, ночевал в
подъезде, а поутру они проснулись, купили пять ящиков пива и шаланду кефали. Я
к тому времени выспался и вернулся на хату. Напиваться уже никто не хотел, и
потекла неторопливая и благостная беседа за жизнь. Я рассказал, между прочим,
что трагически одинок и три года не мыл пол. Тогда од-на знакомая, хорошая
девушка Таня, какая пройдет по земле и пройдет по воде, предложила свои
услуги, несмотря на сидевшего рядом растолстевшего со школьных времен мужа. Она
сказала, что готова приехать ко мне и отмыть любую грязь, и ей ничего не надо
от меня вза-мен, кроме одного: чтобы пока она мыла, я не приставал к ней. Она
сказала, что это давняя ее мечта — мыть пол, и чтобы никакой мужчина в это
время не лез под юбку. Я удивился и сконфуженно спросил а как же иначе? А муж ее
погано захохотал, вот так и живем, и уже очень давно. Вот тоже был случай во
Второй ударной армии или типа того, короче, в незапа-мятные годы, но точно в
послевоенные. Один мужик, кажется дровосек, спал со своей бабой на, что ли,
лавке или полатях, ну, на чем они там спали? Ну вот, она чуть свет
подымается, надевает, например, юбку и начинает хлопотать по хозяйству. Она
затопляет печь, на которой сушатся последние пимы дровосека, приносит воды из
колодезя, месит, допустим, какое-нибудь тесто в квашне, желательно ногами
(так легче и быстрее, пока брезгливый дровосек не видит), в общем, все вполне
литературно. И что-то она замешкалась и забыла про пимы, вдруг чувствует, что
пахнет паленой шерстью. Она к печи — и точно: последние пимы уже тлеют, или,
что то же самое, шают на раскаленной плите красными огоньками и все плохо. И
она сме-кает сразу много чего, потому что была отъявленная ведьма. И она
выплескивает на пол ведро воды (а может быть лохань помоев, время торопит, и
уже неважно), бросает тряпку и начинает ею по полу возюкать. И она делает это
максимально громко, она шумно вздыхает, шмыгает носом, кашляет, сморкается,
хлюпает тряпкой, шлепает ногами по лужам (по глаголу «шлепа-ет»
чуть пройдемся ниже абзацем), кряхтит, потом уже вполголоса заводит
«Лучинушку». Дровосек просыпается и видит бабу со спины, в
подтыкнутой гораздо выше принятого юбке, она стоит на четвереньках и моет за
сундуком. Он реагирует, и вот она уже в постели в смысле на лавке или полатях,
и пахнет всем, чем только может, а через грамотно выбранный проме-жуток
времени томно охает и сообщает из-под глыб, что пимы бы надобно снять с печи,
того гляди подгорят. Он, понятно, рычит и все отвергает. История из старинного
эпоса про дерзости насчет женской мерзости. Очень мизогинная вещь, я-то сам,
наоборот, феминист. Не забудем сказать, что дровосек был настоящий, народный,
а вот баба подозрительная. То ли еврейка, то ли комсомолка, а то ли
опростившаяся донельзя народница, а то ли актриса бывших импера-торских
театров, или, вероятнее всего, циркачка, а он ее полюбил. Таких баб,
конешное дело, надо учить.
Так вот, шлепает. Еще великий русский постмодернист Прутков отметил, что
матерья-листы и нигилисты не годятся в горнисты, потому что для этого надобны
грудь и ухо. А как русские писатели почти поголовно таковы, то и вот. Грудь
пока оставим в покое, а ухо плохо. Например, Горький. Вы знаете, Шура, как я
уважаю Горького, но вот в романе его просвет-ленная мать едет по революционным
показаниям в деревню, и что там происходит. На улице, быстро шлепая босыми
ногами по влажной земле, девочка говорила, речь девочки мы из скромности
опускаем. Шлепать, в смысле, что звук будет такой «шлеп-шлеп»,
как будто олени Санта-Клауса какают на лету и типа их какашки падают на землю со
звуком «Шлеп!» «Шлеп!», можно только нарочно, как жена
дровосека. И не по влажной земле, а по мелким лужицам или самой поверхностной
грязи, потому что при углублении все это переходит в бульканье или чавканье
соответственно, а по влажной земле звук от девочки будет совершен-но иной, а
именно — мягкое топанье. Неоднократно встречается также фраза, что кто-то
шле-пает босиком по асфальту, простительная лишь для асфальта мокрого, потому
что в против-ном случае (если же каламбурить, то не противном, а столь же
прекрасном) возникает совер-шенно четвертый звук — шорох. В общем, тут
тщательнее надо, а то материя сакральная, а среднестатистический автор и в хуй
не стучит.
Но ближе к полу. Как сам потерпевший и настрадавшийся за правду, могу
свидетель-ствовать, что у грязного пола тьма недостатков. В первую очередь тот,
что всякая вещь в се-бе, лишь слегка коснувшись его, тоже делается грязною. И
в первую очередь бутерброд с мас-лом и икрой, которая сразу становится черной.
А так-то она была желтая, мойвы. Также кон-чики брюк, которые поэтому
приходится надевать, вставши на собственный стул. Беспокойно свесившееся до
пола одеяло. Упавший с вешалки шарф или в изумлении выроненная из рук книга,
тем более что и она, подобно бутерброду, падает вниз разворотом страниц, а не
облож-кой.
Но есть у грязного пола и достоинства, тоже многочисленные. Во-первых, на него
не страшно пролить чашечку кофе, или ванну, или опять кастрюлю борща, не щей,
подчеркиваю я, а борща, хотя последнего все равно жалко. Ведь борщ варится
так. Берется килограмм го-вядины на кости. Разрубается топором на несколько
частей, чтобы впихнулось в кастрюлю. Затем берется килограмм говяжьей вырезки,
режется и кусками бросается сверху. Доливается немного воды и варится до
отделения мяса от кости. Потом кидается свекла, десяток луковиц, горсть
лавров, горсть черного перца горошком, солится, доваривается. Потом
наливается, точнее, накладывается в миску, вытряхивается туда стакан сметаны,
выпивается бутылка вод-ки, и борщ можно есть.
На грязный пол в сердцах можно богобоязненно плюнуть, или, если по нему
пройдется босоногая красавица, то ее ножки станут грязными, а ведь это очень
красиво. Ради этой красо-ты я и терплю недостатки, хотя на самом деле роняю
книги или надеваю брюки гораздо чаще, чем привечаю красавиц или, тем более,
опрокидываю борщ.
Вопрос «Почему ножки должны быть грязными?» ответа не заслуживает.
Но я сейчас сытый, пьяный, добрый, так уж и быть. Потому что это естественное
их состояние в натуре, а как по происхождению я натуралист, словно Лев
Толстой, то и люблю все в натуре. В этом смысле я бескомпромиссен. По
специальности я редактор среднего звена и работаю в офисе. Рабочий стол моего
компьютера украшает картинка, где дама давит ножкой слегка подсохшую коровью
лепешку. Крупный план, отличная графика, ушлый натурализм. Драматург Сигарев,
когда это увидел, страдальчески поморщился и с нескрываемым отвращением сказал:
«Ан-дрей, это же говно!». Заценим, что это сказал не юный Вертер,
а Вася Сигарев, которого счи-тают самым отъявленным чернушником. А что до
начинающих литературную карьеру юных Вертеров или, тем более, впечатлительных
пенсионеров-стихотворцев, то от них отбоя нет, и если какие-нибудь репродукции
картин Бугеро из жизни пейзанок последние рассматривают с нескрываемым
удовольствием, вероятно, предаваясь воспоминаниям о своем босоногом
пио-нерском детстве, то картинку с рабочего стола мне приходиться прикрывать от
впечатлитель-ных пенсионеров газетой. Лучше всего «Лимонкой». Потому
что у Бугеро эти нормандские деревенские девочки очень хорошенькие, хотя и
босенькие, но старательно причесанные и умытые, у них даже ножки как-то
остаются чистыми, и это относится не только к пейзанкам, но даже и к
молоденьким нищенкам, по которым художник тоже прикалывался, а тут,
понима-ешь, все в говне, как в жизни.
Иные возразят — зачем пол, разве ножки не бывают грязными сами по себе? Увы,
не бывают. То есть я иногда видел, но это были какие-то нереальные женщины —
цыганки, сума-сшедшие, преклонных лет странницы, в лучшем случае — странницы
средних лет или продав-щицы собственноручных овощей на колхозном рынке в жару,
но это все равно не формат, по-тому что по жизни я вынужден общаться с врачами,
студентками, аспирантками, драматурга-ми, актрисами и поэтессами. А от них
дождешься…
Приходится крутиться самому, в смысле пачкать. Конечно, лучше всего делать это
по взаимному согласию. На этом пути я испытал многое. Я испытал акварель и
гуашь, масло и уголь, ваксу и гуталин. Землю, как я испытывал землю! Ведь у
меня под рукой имеется ого-род, весьма для этого подходящий. Я ухаживаю за ним.
Я тщательно подбираю с земли все стеклышки, гвоздики, куски железа, острые
камни, кости и обломки кирпичей. Я выпалываю крапиву и осот. Крыжовник,
известный своей колючестью, я аккуратно оградил дощечками, так что даже ночью
и спьяну в куст не наступишь. Дорожки я заботливо поливаю — мочой, спитым чаем,
остатками супа и прочими помоями, а если этого недостаточно, то и просто
во-дой из лейки, так что даже самым засушливым летом грязь на огороде всегда
имеется. И зем-ляная грязь действительно очень пластична и живописна, но беда в
том, что скоро сохнет и, осыпаясь под одеялом, колется и мешает спать. Причем
спустя пару часов эти сухие комки непостижимым образом осязаются уже и под
спиной и вскоре на подушке. Думаю, что еще хуже обстоит дело с навозом;
впрочем, ни разу не доводилось спать с девушкой, чьи ноги бы-ли испачканы
навозом.
(А также не забываем, что зимой огород не работает.)
Да, землю, нашу мать, я всегда ставил превыше всего, но она не держится. Я
пробовал наклеить земляную пыль на разные ингредиенты — сахарный раствор,
яичный белок, пиво, варенье, мед, жир. Лучше всего на пот, но для этого
объект нужно вспотеть, а это отдельная песня. Первым я отверг жир, на него
легко налипает, но так же легко, вместе с ним, смазывает-ся совершенно
дочиста, недаром римляне и чукчи мылись маслом. Гораздо прочнее загрязне-ние на
основе углеводных или белковых соединений, но напыление должно производиться
сра-зу же после помазания, потому что сладость (как и пиво, и яичный белок)
быстро загустевает, да к тому же, говорят, тянет кожу, что, конечно,
неприятно. Вакса и гуталин — см. коммента-рий о жирах. Акварель и гуашь — да,
но ведь надо лежать у обнаженных ног модели, распи-сывать кисточкой, ей очень
щекотно, иногда холодно и всегда смешно, а получается плохо. Потому что я не
живописец, и мы занимаемся не боди-артом, а имитируем естественную грязь.
И вот, когда в конце восьмидесятых уебукнулась Белоярская АЭС на станции
«Сверд-ловск сортировочный», было много шума в продажной прессе.
Вообще было много шума, и город подумал «ученья идут», а на самом
деле все было плохо, заблаговременно началась си-бирская язва, вылетели все
стекла в домах и горело северное сияние, моя бабушка Катерина невольно
подсказала мне правильное решение. Когда грохнуло и все зашаталось, а дело было
ночью, она вскочила с кровати и подбежала к окну, по ее словам, чтобы
полюбоваться ядер-ным грибом, которого она никогда прежде не видела. А потом
снова легла спать, а поутру проснулась и видит, что весь пол в доме покрыт
тонким слоем сажи. Это ударной волной вы-дуло всю сажу из дымоходов. И только на
этом черном фоне остались более светлые ее следы к окну и обратно в постель,
которая таким образом тоже сильно пострадала от взрыва. Но, ис-пачкав простыню,
ее ноги не стали чище. Это парадоксальное свойство сажи еще не изучено науками,
но я им пользуюсь в практических целях.
Проведем простой опыт. Возьмем пригоршню сажи и разомнем в ладонях. Они станут
черными. Теперь оботрем ладони о прекрасное женское тело, и оно испачкается,
но ладони не посветлеют. Так я и делал некоторое время, но потом придумал
лучше. Потому что в натуре женские ноги — не ножки (feet), подчеркиваю, а
именно ноги (legs) — не бывают покрыты грубыми полосами и жирными пятнами, они
мелкодисперсно запылены, и то, откуда растут, конечно, тоже. Но это в
натуре, а в жизни так не бывает. Лишь долгие размышления позволили мне найти
очень простой и эффективный способ. Берутся колготки, наполняются сажей,
опо-рожняются и надеваются на женщину. Через пять минут она от пупа до кончиков
пальцев вы-глядит так, как будто жаркий месяц подряд окучивала картошку.
Если нет сажи, то плохо. Тогда колготки можно наполнить мелкой земляной пылью,
но в них ей нужно будет походить часа два, да желательно еще и вспотеть.
Последнее легко — я очень жарко натапливаю печь, и скоро женщина уже сама рада
прилечь на пол. И немножко поползать на четвереньках и по-пластунски.
Кроме того, ведь женщины очень капризны. Одна требует, чтобы грязь, которую
она согласна месить, предварительно была подогрета до комнатной температуры.
Другая почему-то брезгует наступать на окурки. Третья готова на все, но вот в
уборную босиком заходить не желает. Да что там! Доходило до смешного, — одна
прелестница сказала, что в грязь бы со-гласна, но дело было зимой, а когда я
предложил ей налить в туфельки варенья и посыпать это сажей, скривила такое
личико, что я диву дался. Потому что грязь, по ее понятиям, — это естественно
и даже приятно, а вот варенье — извращение, карлсоновщина и, наоборот даже,
противно. Вот как кушать его ложечкой, так не противно, а в туфельки не можем.
И вообще, попросить женщину разуться проще, чем убедить уже разутую эти свои
ножки еще и выма-зать, а без этого сами понимаете. Поэтому пол грязен и все
происходит само собой. Ножки, испачканные посредством специально
подготовленного пола, выглядят настолько грязно, что не знаю, сколько (и где)
девушке пришлось бы обходиться без обуви, чтобы довести их до та-кого
состояния.
То есть сейчас уже речь идет о веселой науке испачкать ей ножки без ее ведома.
Ведь вышеперечисленные фокусы уместны лишь в общении с самым близким человеком,
с настоя-щей боевой подругой, с соратницей в моей борьбе. Для случайных же
поклонниц, пачкать ко-торых еще как бы неудобно, мы ограничиваемся полом.
Отказать-то в сменной обуви, которой нет, проще простого. (Хотя на самый худой
конец сменная обувь имеется, но в эти туфельки-лодочки тоже предварительно была
насыпана сажа, и я этого не скрываю.) И не будет же она всю ночь сидеть в
сапогах, а я натапливаю пожарче, а колготки или носочки пожалеет. Конеч-но,
если девушка попадает в гости неожиданно с какой-нибудь жесткой пьянки, и в
давно не-топленом зимой помещении стоит абсолютный ноль, то никакого свинства
не происходит, но тогда обычно и у меня не встает, и ее хватает только на то,
чтобы снять шубку, шапку и муфточку, и то уже под всеми одеялами. А в норме
достаточно добежать от кровати до кухни посикать в помойное ведро или, лучше,
какнуть, хотя на это немногие решаются, чтобы все получилось. Во время
совместного ужина, кстати, редко убережешься (человек я неаккурат-ный, вообще
свинья, хотя почему-то и Дева), чтобы не капнуть на пол ложечку-другую
варе-нья по ходу наиболее вероятного маршрута незнакомки, также очень хороша
для этих целей маленькая лапшичка, а сама незнакомка вечно до изнеможения
наливается пивом, вином, чаем и кофеем. А также, если имеется, то и молоком,
правда, от этого иные блюют. И хотя натура-листичней было бы ей побежать до
ветру на двор, по сугробам, но по отношению к непривыч-ной городской барышне
это негуманно, а ведь они все такие, и я ставлю белое эмалированное ведро.
Оценим и мою галантность, ибо ведро вовсе не помойное, вообще-то я держу в нем
пи-тьевую воду, конечно, ключевую.
Однако никому не советую сводить мой культ рыцарского поклонения к грубому
лю-бострастию! В одном из своих ранних рассказов — не в таком программном, как
этот, — я признался, что не дал бедной девушке Дарье бутылку водки в обмен на
ее последние туфли, но потом загадочно обронил: оттого что не знал, чьи они в
точности. Теперь я уточню, почему знай, что Дарьины, купил бы. Я коплю,
рыдая медленно, изображения дамских ножек. И я должен знать героиню в лицо, а
то я буду любоваться туфельками, а их носила вовсе не Дарья, а какая-нибудь
посторонняя прохожая женщина, может быть, даже лесбиянка.
Главным образом меня подвигло на это стихотворение Шварца проклятого, а если
по-думать, то Олейникова:
Если их намазать сажей
И потом к ним приложить
Небольшой листок бумажный —
Можно оттиск получить.
Буду эту я бумажку
Регулярно целовать, —
ну и т.д. Это вам не пушкинские строки о ножках, где пылкий лирический герой
все же остает-ся их пассивным обожателем на зелени лугов, решетке камина или
взморье. Это руководство к решительной манипуляции! И я, засучив рукава,
принялся. Вначале я действительно мазал их сажей вручную, просил наступить на
лист формата А 4, и складывал стопочкой. Потом доду-мался использовать краску
разного цвета, чтобы у каждой женщины был свой. При помощи кальки я сделал
обводы стоп и раскрасил по своему разумению, но ведь это были уже не настоящие
следы. Для искусства это, может быть, неважно, но важно для меня, я-то знал,
где настоящий оттиск живой стопы, а где имитация. (Мне ведь, сразу
предупреждаю, по пистолету чистое искусство для искусства, то, что я делаю —
больше, чем искусство. А если какой-нибудь эстет скажет, что, наоборот,
меньше, я не стану спорить на эту тему.) Притом отпеча-ток босой ножки немного
отличается от тех ее очертаний, которые она принимает, будучи обу-той.
Получить изображение последней очень легко: достаточно заполучить поношенную
жен-скую туфельку и вынуть из нее стельку, если таковая имеется.
Для стелек я сконструировал специальную расправилку с булавками и щадящим
гид-равлическим прессом, описание которой почему-то не прилагается.
Однако само превращение рельефной поверхности стопы в плоское изображение на
бу-маге неизбежно искажает нечто важное, нечто такое, что и дорого в ножке. В
этом смысле бес-ценным свидетельством являются отпечатки женских ножек на почве,
однако наиболее рас-пространенная для этого почва — пляжный песок — их не
хранит, нечастые в городе прошле-пы по грязи размываются дождями, а убедить
трусоватую женщину оставить след на застыва-ющем бетоне трудно, да и самая
возможность у меня, не-строителя, появляется редко, если не сказать большего.
Кстати о нечастых прошлепах. В городе! А за городом, можно подумать, чаще. Вот
один вопиющий пример из жизни автора. Однажды в прекрасную летнюю пору, после
дождич-ка в пятницу, он с семьей двигался пешком на свою писательскую дачу,
чтобы славно порабо-тать, и главное — не забыть полить помидоры, которые под
пленкой, и поэтому дождик им по барабану, а в рот не попало. Они идут,
наслаждаясь природой, которая расстилается по обе стороны проселочной дороги,
несмотря даже на то, что увешаны сумками, пакетами и всем, чем положено из
писательского спецраспределителя. Даже маленький ребеночек пяти лет по прозвищу
Шишкин — и тот увешан оружием. И посреди дороги вдруг торчит лужа. Не про-стая
такая лужа, которых вокруг было пруд пруди, а лужа истинно гоголевских
масштабов, как в Миргороде, но, конечно, гораздо более холодная, потому что
все-таки это наша, настоя-щая уральская лужа. Поэтому, в отличие от
миргородской, в ней не лежит никакой свиньи, но зато ее хорошенько размяли
грузовики и трактора. Но никак не легковые машины, потому что им бы ее не
форсировать. Она уже немного подсохла на солнце, обдута ветрами, и воды не
ска-зать, чтобы очень много. Но грязи много. Ее столько, что, ничуть не
хвастаясь, скажу: по ча-сти грязи Гоголь отдыхает.
Они остановились у самой ее кромки и с облегчением поставили сумки на
прибрежную травку. Автор закурил, рассматривая лужу, пытаясь для начала хотя
бы мысленно наметить какой-нибудь маршрут по какому-нибудь ее краю. Но края
упирались в болото. Маленький ребеночек достал китайский музыкальный пистолет на
батарейках и стал ожесточенно расстре-ливать лужу, оглашая окрестности
назойливыми звуками сигнализации. В паузах между тре-лями пистолета над головой
шумели сосны. Где-то стучал дятел.
Грязь-то, в общем, не очень глубокая, до колена не дойдет. На авторе —
резиновые са-поги, но на жене их нет, потому что они как раз на авторе, и
порядочно жмут, и он хочет как можно скорее добраться до места. А на ней —
какие-то кроссовки. (Что там на ребенке — во-обще не важно, потому что его
по-любому придется тащить на руках, но он-то легкий.) Какие кроссовки? Да уж
конечно, белые.
Он джентельменски говорит:
— Я, конечно, могу тебя перенести…
Она не дает даже окончить фразу и интересуется:
— А ты не уронишь?
— Нет, зачем же ронять? Только вот…
Только вот неправильно это, совсем даже неправильно! Нести женщину на руках
через такую прекрасную грязь. Которой в жизни, за всех не говорю, но в жизни
автора встречается не так много, чтобы пренебрегать случаем. Это, может быть,
у других ее много, так они могут себе позволить через иную невзрачнную слякоть
перенести женщину на руках, а автор вынуж-ден дорожить всякой самой маленькой
грязькой. Это вон знаменитый учитель танцев у заме-чательного в своем роде
писателя Игоря Резуна может себе позволить заявить кандидатке в бальную школу,
осматривая ее ножки: «Так, а вам на скотный двор, десять километров
боси-ком по навозу. Свободна!». Это вот и называется — с таким счастьем,
и на свободе. Человек видал скотные дворы с десятью километрами навоза, а автор
так и десяти метров навоза нико-гда не видел, и ему, конечно, очень больно
взять ее на руки и все свое недолгое счастье таким образом просрать. Гораздо
лучше перенести ребенка, а она и сама не маленькая, шестьдесят кило, между
прочим, и одно краше другого, короче, катастрофа.
— Что вот?
Автор выразительно посмотрел на свою жену, и она прочла в его упорном и несытом
взоре немую мольбу вкупе с разгорающимся вожделением. Молодая женщина знала,
что охваченный им вполне, супруг станет туп и энергичен до невменяемости и
всякие разговоры с ним будут тщетны.
— Еще чего! — воскликнула она, окинув автора весьма презрительным взглядом,
втайне надеясь, что он обидится. Так и произошло, а поскольку повод для обиды
был совер-шенно непроизносим вслух, тем более при ребеночке, которого они
благовоспитывали, то ав-тор был вынужден это проглотить.
— Ну что, давай сперва сумки?
— Я их могу взять с собой.
— Ага! Давай, Гена, я понесу сумки, а ты — меня!
Проблема возникла нешуточная. Если перенести сперва ребеночка, то он,
оставленный по ту сторону лужи без присмотра, отнюдь не медленно убежит в
пампасы. Если сначала сум-ки, то вдруг их украдут. А если начать с жены, то
ребеночек убежит в пампасы по эту сторону лужи.
— Кто украдет?! — возмущен автор до глубины души.
— Ну кто-нибудь выскочит из леса и украдет.
— Вот разувайся и иди, тогда не выскочит, — сказал автор, нисколько, впрочем
не рассчитывая, что она это сделает, сказал так, лишь бы только
поспорить.
— Ой, перестань, — она поморщилась и махнула рукой.
Поскольку все варианты были равно неприемлемы, то без разницы, какой
предпочли. А кажется, Шишкину, благо имелся пистолет, поручили охрану сумок,
чем он с удовольствием и занялся, правда, все равно убежал в лес, но устроил
там засаду и подкарауливал вора в кустах. И, кстати, он таки его поймал. Долго
бил его, ломал ему руки, сапогами мял бока, а воришка, маленький оборвыш,
харкая кровью, кричал: «Не надо, дяденька!». Шишкин же, в свою
оче-редь, орал на него: «Ты не сознание, ты совесть свою потерял!»
и опять раздавались глухие удары и стоны.
А автор нежно обнял женщину за спину и бедра, а она его за шею, и понес. Но
тут у нее в попе зазвонил телефон, она машинально сунула руку в карман,
отпустив шею, и автор за-орал, что роняет ее, а она тоже заорала, и снова
обхватила носителя, причем уронила в грязь телефон, которому это очень
бесполезно. Автор мгновенно поставил ее на ноги, и подхватил ценный аппарат,
который еще не успел погрузиться в густую грязь, и таким образом спас. Женщина
была чрезвычайно благодарна за телефон, и даже не упрекнула за некогда белые
кроссовки, но уже не стала их снимать, а дошла до суши так. А счастье было так
возможно, вот вам и за городом, что уж говорить за сам город. Хотя я, честно
говоря, и сам не понял, зачем вру, ведь на ней были никакие не кроссовки, а
какие-то туфли, и вовсе даже коричневые.
Но вернемся к плантографии. Я решил было прослыть концептуальным художником,
всюду ходить с пачкой бумаги, коробочкой сажи и дедушкиным мочальным помазком
для бритья, и предлагать знакомым и малознакомым женщинам сделать оттиск для
моей выставки «Терпсихора плюс». И даже одна девушка, Леля
Собенина, научила меня, как это правильно делать. Оказывается, не сажа, а
типографские краски, бумага и непременно губка и мыло, что-бы потом
собственноручно умывать ноги моделям, и чтобы никакого сексизма, и на таких
условиях, якобы, любая дама с радостью мне даст, а Леля охотно поможет
организовать вы-ставку. Однако я застенчив, и лишь изредка обращался с этим
предложением к женщинам, да и то в ответ неоднократно бывал коммуникативно
унижен. И немудрено: концептуализм концеп-туализмом, а фетишистский душок этой
затеи слишком силен, сколько ни ссылайся на Пушки-на, Сологуба и Тарантино.
Затея провалилась, а остатки уникальной коллекции я пропил.
Но не пьянства ради, а саморазрушения для, потому что так жить нельзя. Потому
что я хожу по городу в любую погоду, и все женщины обуты, а та единственная,
которая нет, тоже приносит порой неисчислимые страдания. Вытерпев две недели по
моим рецептам, она после совершенно глупейшей, беспричиннейшей, телефонной
ссоры приходит домой, сбрасывает туфли и идет в ванную. Она становится в нее и
включает горячую воду. Она сперва приподни-мает одну ногу, и на слегка
пожелтевшем дне ванны какие-то секунды сохраняется черный от-печаток подошвы,
но уже пенистый поток ржавой воды делает его все бледнее, уносит в кана-лизацию
наше произведение декоративного искусства тела! Бешено носится по радиусу
слив-ного водоворота высохший было окурок, розовеют от горячей воды щиколотки.
Остается только грязь под ногтями, но ненадолго; и, бешено оттерев почерневшие
пятки пемзой, она достает маникюрный набор и использует его в качестве
педикюрного. Слезы медленно текут по моим щекам. Вслед за никелированными
орудиями пытки на свет извлекается крем для ног...
...Я ли их не холил, не целовал, брезгуя и восхищаясь, не пачкал,
рефлексируя над каж-дым штрихом! Постой, глупая женщина, — ломать не строить!
Вспомни, каких трудов и тер-пения нам стоило привести твои ножки в такое
состояние! И вот они сейчас, после десяти ми-нут разрушения: распаренные,
горячие, розовые и чистые, как новорожденные поросята, — тупые, мягкие и
холеные.
Итак, однажды летом, когда две недели стояла невозможная жара и взбесились все
со-циал-кровавые собаки, я твердо решил, что покончу с собой по причинам
вполне отвлеченным, если не встречу правильную девушку.
Потому что в мире обутых женщин жизнь не стоит труда быть прожитой. Я пишу стихи
о любви, а читать их будет гимназистка в теплых домашних тапочках, и если один
из них сва-лится, то откроется белоснежная или розовая ножка, для которой
ковровый ворс все-таки гру-боват. Гимназистка станет самой искренней моей
поклонницей, и мне как сочинителю это будет очень лестно, но жить в таком мире
как человек я все-таки не хочу. Я жду лирического наступления весны, когда
зацветут сады, поля и луга, чтобы по ним гуляли нарядные барышни в ярких
кроссовках, и я перестаю ждать этого наступления. Для меня с равным успехом на
Земле могла бы трещать ядерная зима, с равным успехом можно жить на Луне, в
Антарктиде или Атлантиде. А еще лучше в Аиде.
На селе пейзанки собирают колоски и с визгом мочатся в кустах. От своих
городских сверстниц они отличаются только жаростойкостью — у них на ногах не
босоножки, а галоши с шерстяными носками. Я ем омлет и давлюсь от мысли, что
где-то от зари до зари трудятся до-ярка и птичница в одинаковых резиновых
сапогах. Такая же история с мясом, маслом и хле-бом. И я поддерживаю угасающие
силы одним трупным чаем, но только индийским, из Индии, где, говорят, с
этим делом пока все в порядке, но, думаю, ненадолго. Потому что пятнадцать
лет назад свердловские цыганки сплошь и рядом ходили босиком, а теперь никогда,
и я ду-маю, что Индию ожидает то же. Я искал! Я целыми днями бродил по городу
под палящими лучами солнца, сначала насквозь промокала рубаха, потом — трусы,
я натирал себе подмыш-ки, поясницы, промежности, я обшаривал самые злачные
уголки города, то есть улицы и пере-улки, примыкающие к пляжам и водоемам,
часами стоял на набережной, выезжал на садовые участки и в окрестные села и что
же?
А то, что чудо произошло, и я встретил такую правильную девушку, но, увы,
слишком поздно. Я окончательно спился с кругу и успел стать импотентом. Зато
врач остался жив, но кому это теперь нужно.
Но это присказка, а самая-то сказка, на минуточку, впереди. На самом деле
проблема пола связана с полом, а в мире почти все так устроено, как будто их
один, а их несколько. Раз-личаются в лучшем случае одежда, парфюмерия и врачи,
а так-то все чисто одинаковое. Например, постели, об одной из которых пойдет
речь впредь, как раз одинаковые. А полы по-прежнему разные.
Однажды, вернувшись до хаты с реализации всякой фигни типа плееров, балтийской
сельди и глобр ваты, мечтая уже об огнедышащем борще (огнедышащий борщ — это не
наш борщ, это гораздо быстрее и дешевле — вода, провиант и глобр два десятка
стручков жгучего красного перца в кастрюлю, подавать кипящим), я обнаружил на
крылечке свою бабу. Я про-тер глаза. Тогда я уже начал пить в одиночку, но
делал это еще не так ежедневно, как теперь. И был, между прочим, глубоко
прав. Но это в сторону. Мы поздоровались. Помолчали. Но от меня не укрылась тень
испуга в ее серых, прекрасных в своем роде глазах.
А ведь она по жизни не слишком пуглива. Так, однажды, еще барышней,
путешествуя на пароходе по морю, омывающему страны Балтии, она схлестнулась с
одной безумной бал-тийкой почтенного возраста. Это была типичная сумасшедшая
латышка в помойной шляпе с цветами, собачкой в штанах и ридикюлем, ярко
накрашенная старуха, которая бродила по па-лубе и задирала прохожих, а также и
моряков. Будущая же баба имела опыт общения с одной свердловской сумасшедшей,
которая в свободном состоянии тоже вела себя безобразно, но навзничь
конфузилась при вопросе «Ты что, в дурдоме давно не лежала?». И
она, вместо того, чтобы, подобно здравомыслящим балтийцам, отводить глаза и
прятаться в каюту, решила ис-пробовать это уральское средство на чокнутой
латышке, и она швырнула в лицо распоясав-шейся дуре этот проклятый вопрос! На
что дура, страшно заверещав, вцепилась ей в волосы и потянулась к ее лицу
своими страшными когтями. Вот это было круто. Спасло мою будущую бабу только то,
что она, в целом рослая и стройная уралочка, в отрочестве была
волейболист-кой-левшой, которая била с левой и тем хронически конфузила же
противника. С левой она врезала этой почтенной, хотя и придурковатой, женщине,
и та опрокинулась на палубу, и это было еще круче.
А вот теперь эта бесстрашная женщина, будущая мать моего сына с нервной
усмешкой протянула мне измятую бумажку, на которой было написано:
«Андрей, привет! Просьба не беспокоить!»
Это был почерк Толика, он мне дороже новых двух друзей, хотя однажды мы даже
по-дрались, но это безрассудок. Причем в конце драки он был весь в крови, а
ведь я ни разу его не ударил. Потому что бить человека по лицу я с детства не
могу, и если такое и случалось, то чисто по необходимости, как, например,
когда однажды в армии меня зачем-то хотели выебать, причем тогда-то я был зол,
а теперь думаю, что наверно был очень сексуально при-влекательный, хорошенький
такой! А Толика, которого также звали недоброжелатели Тозиком из-за пристрастия
его к тазепаму и всем остальным транквилизаторам, которыми он и меня щедро
угощал, да, видать, не в коня корм, я по лицу не бил. Я вообще ни разу не
ударил, толь-ко уворачивался от его кулаков и иногда освобождался от захватов,
несколько раз оттолкнул. Но потому что он был сильно пьян, то все время падал и
скоро был весь в крови, потому что падал так немилосердно, что даже я, будучи
с ним вообще-то в состоянии драки на тот момент, несколько раз пытался
придержать его при падении, например, с разбега мордой об стену или ступеньки
лестницы. Дело было в общаге, и он повел себя нехорошо в девичьей комнате, и я
стал его выставлять, а он, обидевшись, — меня бить. Но дело прошлое, и он не
только не оби-делся, а даже не помнит, а я так дешево обрел репутацию
благородного рыцаря. Благодаря от-части и чему вскоре женился на одной из
девушек той комнаты 59 «Б», как они сами шутили, потому что сразу
понятно, почему именно «бэ», это они так в чисто шутку именовали
себя блядями, хотя и это дело прошлое, я бы даже сказал давнопрошедшее.
Толик очень серьезный молодой человек погруженный в глубочайшие созерцания и
ду-ховные искания. Он совсем не шалопай. Но может быть вследствие такой
погруженности он иногда неглижирует пустыми светскими условностями, особенно
когда выпьет своего люби-мого апельсинового пива и гашиша с колесами.
Например, двое пьяных подростков просят у вас закурить. Вы либо даете, либо,
пожад-ничав, отвечаете, что это (которое дымится у вас во рту) — последняя. А
Толик не так. Он сначала смеряет попрошаек долгим презрительным взглядом, потом
долго помолчит, потом отвернется и вынет откуда-то из-под малахайки мятую и
наполовину высыпавшуюся «Бело-морину» и говорит «Нате, на
двоих», невзирая на то, что у самого во рту «Мальборо». Как
его ни разу за это не побили, я просто развожу руками.
Вообще его судьба как-то хранит, из чего приходиться сделать вывод, что он
дурак. Вот он регулярно воровал открытки в книжных магазинах. Я, впервые
увидев, в изумлении и отчасти возмущении, спросил типа а что это за фигня? Он
мне отвечает в упоении, показывая открытки, репродукции Левитана: «Но
ведь это же чистые пейзажи, посмотри, какие они чи-стые!», и слеза
блеснула на щеке, и дальше воровал все чистые пейзажи, и ни разу не
попался.
Так что, может быть, судьба хранит его за, в общем-то, лучшие побуждения,
из кото-рых он иногда и ведет себя немного странно. Один раз он был в рюмочной,
и там какой-то честный лейтенант спросил у стойки сто грамм водки. Нет, уточнил
он, нет, не лейтенант, а младший лейтенант, и не сто, а всего-то пятьдесят!
И тут офицера оттирают плечом какие-то хамы, вообще быки, такие наглые бычары,
и разговаривают с ним насмешливо, даже прене-брежительно, и, короче, в
подробностях не помню, но возмущенный до глубины души этой наглостью, Толик
бросился на них с кулаками в защиту скромного и симпатичного младшего
лейтенанта, и Толика опять-таки даже не побили.
В другой раз в Новый год он был на елке на площади, напился одеколона
«Айвенго», было ему весело, хорошо, он там резвился, а потом,
когда счел, что уже поздно и людям пора спать, залез на самую высокую ледяную
гору и стал, размахивая руками, кричать: «Елка за-крывается, елка
закрывается, пошли все на хуй, елка закрывается!», за что его,
конечно, мо-ментально на цугундер, а в милиции он уронил какой-то шкаф и
благоразумно назвался вы-мышленным именем. А именно Рюриком.
Иногда, впрочем, и просто резвился. Вот мы стояли на заснеженном балконе сто
деся-том этаже, пили сухое красное вино из горла, смотрели на великолепную
панораму вечернего города, и я читал стихи, и он тоже, и свои, и чужие, он
читал, в частности, свое любимое в мире стихотворение — «Конь
блед» Брюсова, тоже, кстати, симптомчики. Толик читал его с таким
сладострастием и завываниями, что хоть кому б в похвалу, и все было хорошо, и
мы, охме-ленные, веселились и смеялись. Внезапно счастливый Толик,
перегнувшись через бетонное ограждение балкона, дотянулся до окна соседней
квартиры, и стал бить по нему опустевшей бутылкой. Я в ужасе схватил его за
шиворот, оттащил от окна, отобрал бутылку, а он смущен-но улыбался и с
искренним непониманием спрашивал: «Да ну, на хуй, чё тут
такого?»
Другой раз мы сидели выпивали в общежитии, в прекрасной компании. Кроме
медиков, в комнате присутствовали гости из сопредельного вуза — два милейших
студента университе-та. Мы пили спирт, беседовали, читали, опять же, свои и
чужие стихи. А студенты университе-та, хотя выпить тоже совсем не дураки, но,
в отличие от студентов-медиков к чистому меди-цинскому спирту, конечно, мало
приучены, и один из них после очередной мензурки закаш-лялся, а сидел за
спиной у Толика, и тому на шею попали брызги слюны. Толик стал медленно
разворачиваться на табуретке. По мере разворота его глаза, лицо и шея быстро
наливались кровью, а рот перекосился нечеловеческой яростью. Завершив разворот,
он стал медленно подниматься с табуретки, и руки его затряслись крупной
дрожью. Поднявшись над замершим в ужасе студентом, он издал грудью хриплый,
какой-то подземный скрежет и вой, а потом оскалил все оставшиеся зубы и
свистящим шепотом, переходящим в рев Минотавра, медленно произнес:
— НЕ НАДО… НА МЕНЯ!.. ПОЖАЛУСТА!! РЫГАТЬ!!!
Студента без чувств вынесли на шинельке, а Толик очень удивился, что
окружающие смотрят на него со страхом, и сказал, что ему показалось, будто
студента на него вырвало.
Ну и всякие другие случаи. Так что, прочитав записку, я, в общем, нисколько
не уди-вился, а обрадовался новой встрече со старым другом, хотя и не сказать,
чтобы очень.
— Так что ж, — сказал я, — по всему видать — ебутся! — И с этими словами
реши-тельно вошел в хату. Баба осторожно вошла за мной, готовая в любой момент
отпрянуть назад, я же, наоборот, поспешал, в надежде увидеть что-нибудь
такое.
Однако мне не повезло. Толик встретил меня в исподних трусах «Вася»
фирмы «Паль-метта». Он казался растерянным, что ему очень шло.
Девушка оказалась плохо (в смысле — мало, хотя и плохо тоже) одетой косоглазой
брюнеткой с тоненькими ручками и ножками. От нее пахло Толиком.
Были объятия и слезы радости. Девушка торопливо одевалась, но от торопливости
все члены засовывались неправильно, и получалось у нее как раз медленно.
Мы немного поговорили с Толиком на крылечке, причем он указал, что я
неправильно ухаживаю за огородом, выпили по рюмочке, закусив сие желтой икрой
мойвы, которой у меня была трехлитровая банка и потом протухла, и они
ушли.
Они ушли. Мы с бабой задумались. Я, признаться, под огнедышащим супом
подразу-мевал нечто большее, или, чтобы не вступать в аксиологические
дискуссии, нечто иное, т.е. ба-бу. Она, видимо, тоже. И вот мы критически
осматриваем нашу постель. До какой степени ее изгадили незваные гости.
Я сказал:
— Я не знаю этой девочки. Наверное, она то, что ты сказала. Но я знаю Толика.
Вот в чем загвоздка.
Баба слушала, сняв очки и выбирая место, куда их положить, чтобы не
потерять.
— И, говорю я, — говорю я, — Все бы ничего. Но меня не прикалывает ложиться в
постель, оскверненную моим лучшим другом.
Баба сказала:
— Я не знаю твоего Толика. Но в одну постель с этой шлюхой немытой я не
лягу.
«А сама-то ты, можно подумать, мытая», — нежно думаю я, и
говорю:
— Да нет, это фигня, это пускай, даже пикантно, но вот если там будет
пахнуть Толи-ком, то пошли лучше в сарай.
Баба сняла свой белый пиджак, повесила его на плечики и отвечает:
— Ты сам подумай, какая-то блядь, еще, чего доброго, мою подушку под жопу
клала!
— А вдруг мою?
— А вдруг мою?!
Я заметил:
— А вдруг совсем не клала?
Баба поставила чайник и рассуждает:
— Может, у нее мандавошки
(меня как обожгло: а вдруг у него? бр-р!)
— Блядь косоглазая, — не успокаивается баба, наливая кофе. Я тоже попросил
чашеч-ку, а поскольку было очень горячо, то мы не спешили.
— Знаешь, Бог с ней, что блядь, — рассудил я, с удовольствием прихлебнув
кофе. — Все ж таки жертва общественной ситуации…
— Какой ситуации! — баба поморщилась. — У всех ситуация, а блядь она одна.
— Да ни фига не одна, — уточнил я.
— Ты на кого намекаешь? — живо заинтересовалась она.
Я в принципе ни на кого не намекал, но если б я сказал, что ни на кого, она
бы подума-ла, что на нее. Пришлось соврать:
— На Наташу, например.
— Наташа сирота, — вздохнула баба.
— Да ни фига себе сирота! — опешил я. — Этак и я тоже сирота! Ей сколько лет —
пять, шесть? Сирота, блин! Да в ее возрасте люди и должны быть сиротами. — И
прикусил маленький язычок, ибо тут мог быть усмотрен намек на здравствующих
тестя и тещу, и спеш-но загрузил:
— А что, сиротам типа все можно?! Типа социально близкие? Ты тоже, между
прочим, — воодушевился я, — Не из пуховиков дворянского гнезда! Ты тоже
хлебнула — и ничего! Чувство собственного достоинства и бережешь честь
смолоду!
— Не подхалимствуй, — пригорюнилась баба, вспомнив непростую свою юность, в
ко-торой были и друзья-хулиганы, и пьяные подружки, и яростный стройотряд
штукатуркой, оставивший след не только в ее душе, но и на теле. Шрам на
лодыжке от язвы, полученной в стройотряде посредством погашения кусочка извести
непосредственно на молодой бабьей ко-же, а также разные катастрофы. Однажды в
коровнике она сверзилась с лесов на молодого те-леночка, у нее на бедре был
черный синяк величиной с голову теленочка, а тот, в свою оче-редь, неделю не
просил кушать, стал вообще придурковатым, а когда вырос, оказалось, что у
него не стоит бычий хуй, и его отдали в поликлинику для опытов. Особенно
запомнился ей об-ряд инициации, который заслуживает отдельного описания, но
это огромная тема, не встраи-вающаяся в рамки проблемы пола, и мы к ней
обязательно вернемся, но не сейчас. Ну и по мелочам — почерневшие от ржавой
воды зубы и прочий педикулез.
— Знаешь, — почесал я грудь, вешая рубаху на те же плечики, — это ничего.
Пускай пахнет двумя женщинами вместо одной, это ничего.
— Ах, двумя? — прищурилась баба, уже снявшая было правую туфлю, но теперь
наде-вая ее обратно на то же самое место, — Значит, от меня так же
пахнет?!
— Да что ты! — всплеснул я руками. — Наоборот! Совсем не так, я про что и
говорю, что будут разные запахи! Ну ладно, ладно, не буду. Пошли вообще в
сарай.
— Да, в сарай! Там не лечь, ни сесть, и щепки в колени втыкаются.
— Ну давай бросим одеяло.
— Да? Сам на своем одеяле ебись!
— А что такого? — выразил я искреннее недоумение, хотя знал, чем ей не мило
это старое одеяло.
Она не брезглива, но ревнива. Поэтому ей не нравится, что на одеяле остались
критиче-ские следы моей бывшей подруги. Жизни. Эти следы давно высохли,
испарились, присыпались пылью, остатки погребены под новыми наслоениями, и
сам спектральный анализ не обнаружил бы их, хотя я не силен в спектральном
анализе, может быть, и обнаружил, но ревнивая память обнаруживает легко. А
ларчик, как оказалось впоследствии, просто открывался: мы подстели-ли его
обратной стороной.
Она молчит. Я прикалываюсь:
— Че ж ты такая нежная, блин, достала! Давай тогда поедим.
— Вам бы, мужикам, только жрать.
«А вам бы, бабам, только…» — подумал я, но решил лучше
подлизываться и сказал:
— Я ж, блин, проглот.
— Обжора!
— Свинья!
— Блядун!
— Пидор!
— Почему это ты пидор? — не поняла она и внимательно посмотрела на меня.
— Ну, так, — пожал я плечами, — это я в общем смысле, типа козел там. Это
чтобы ты меня утешила, я же подонок, ничтожество…
— Ой, кончай, — говорит баба, снимает туфли, осматривает их изнутри и
поправляет оторвавшуюся подкладку. Вдохновленный, я восклицаю:
— О, да! Я недостоин утешений! — и в горести изо всех сил хлопнул себя ладонью
по лбу. Получилось так звонко, что баба вздрогнула и с грохотом уронила туфли.
Я проследил за ними взглядом и удивился:
— Слушай, а чего у нас пол-то такой грязный?
Она посмотрела вниз, по сторонам, приподняла ногу и, взглянув на подошву, с
прищу-ром ответила:
— А кто его мыл?
— Ты.
— Ну и когда это было?
— На Пасху.
— Ты бы еще Рождество вспомнил.
Вот не надо! Вот Рождество-то я запомнил на всю жизнь! Точнее, Новый год. То
есть приходят к вам в Изнакурнож друзья и подруги, все выпивают и веселятся,
слушают архаич-ный джаз, би-боп и кул. Потом, естественно, шампанское, потом
водочка и уральские пель-мешки, девушки помогают на кухне, все как у людей. Но
избушка же, все воды сливаются в умывальников начальник, а там, в нутре,
неонка и простое поганое ведро присунуто, подвы-пивший хозяин не ловит мышей и
бух туда всю кастрюлю из-под пельменей! Ну и оппаньки. Поток горячей воды из-под
умывальника, и вдруг одна отважная девушка в праздничном при-киде, прическе,
при маникюре, цацках и брюликах, хватает тряпку и, несмотря на увещевания
хозяина, все подтирает, а у меня на кухне — это, знаете ли, не у вас на
кухне! После этого я просто обязан был на ней жениться. И женился.
Тут она подняла другую ножку и так же оценивающе осмотрела. Я тоже глянул. Это
было круто. Это была типа крутая грязная ножка, влекущая своей условною красой.
Но дело-то не в этом, а в том, что я затаился, и гадаю, — будет она сейчас
мыть пол, или нет. И я при-кидываю, что ведь заняться влажной уборкой —
удачное решение проблемы пола, можно из-бежать постели сейчас, а к ночи она
всяко проветрится. Но то я. А она, конечно, смотрит на это иначе. У нее вообще
странное отношение к влажной уборке. Она устраивает ее не для того, чтобы
испачкать руки и ноги, а если повезет — и попку, а для того, чтобы,
наоборот, стал чи-стым пол, что, как понятно из присказки, наоборот
плохо.
Короче, мы пошли в сарай, и она еще приговаривала, что подчиняется насилию и
несет тяготы и лишения семейной жизни и женская доля такая. И, в общем, она
типа ничего не хочет, ну ладно, я так быстренько, а потом оказывается, что
она передумала и захотела, ну, здрав-ствуйте, девочки! А зачем я тогда
кончал? Я лично никуда не торопился. Еще хорошо, что она давно не мылась, а то
бы я мог второй раз и не захотеть. Вот вам и мораль, что одинаковое одинаковому
— рознь.
