Харон, 55 лет
Харьков, Украина
Предисловие, или — здрасьте, будут чудеса!
Роман задуман как переплетение самых невероятных небылиц, сказок и побасёнок на
деревенско-лесную колдовскую тему, восходящую к древним волхвам и верованиям
язычников. Но здешние потаённые силы не противостоят христианству, как в
«Вие», а творчески продолжают его заветы о верховенстве любви,
милосердия, взаимопомощи, воспринимая социум в образе большого дружного дома.
Герои «Услады» знают, что после трагедий ХХ века все утопические
мировые идеи исчерпали себя, и находят смысл бытия не «в буднях великих
строек», а в осмыслении и развитии традиций, в народной гуманистической
философии.
Эротических, и причём до полного неприличия, эпизодов и отступлений в книге
так много, что читателю, может быть, не поверится, что жизнь затерянной
глухомани может быть насыщена затейливою стыдобой. Но на самом деле любовные
страсти не взяты здесь с потолка, а увидены, услышаны или, на худой конец,
прочитаны в самобытных книгах (например, в «Буколических сказах»
Гергенрёдера, выходца из поволжских немцев).
А когда уже были написаны первые главы, узнал, что деревня под названием
Услада действительно существовала неподалёку от нынешнего Тольятти в 1842-1955
годах и была затоплена в Куйбышевском водохранилище. Это показалось мне
символичным: никакая человеческая радость, прелесть и красота не могут
предаваться забвению, им нужно вечно существовать, пусть хоть и в виде сказок,
прибауток и побасёнок…
1. Тайны старого дома
Стояло тёплое, погожее начало августа 1982 года.
Зав. родильным отделением городской больницы, 34-летняя Мария Филимоновна,
видная и степенная дама со старомодной русой косой, решила отправиться в
деревню своей юности, с двумя подростками-детьми. Первоначально собирались всей
семьёй в Евпаторию, куда обычно ездили летом, но в самом конце июля её мужа
Руслана внезапно вызвали в Москву, согласовывать его повышение на секретном
военном заводе, и, судя по озабоченным телефонным отчётам, командировка эта
затягивалась не меньше, чем на неделю.
Тогда, чтобы не упускать жаркие деньки, Мария дозвонилась в сельсовет и
попросила сообщить отцу о её приезде, упаковала нужные вещи в сумки и чемоданы,
уложила в багажник их новенькой «шестёрочки», и торжественно
объявила детям, Светке и Гришке, что завтра утром они отправляются к деду, у
которого из-за всякой житейской кутерьмы не были уже пять лет, с раннего
несмышлёного детства.
Перед отъездом Грише удалось первым занять лучшее место в салоне, переднее
рядом с водительским, за которое всегда был спор с 15-летней старшей сестрой.
Победа ему досталась легко лишь потому, что Светка замешкалась, прощаясь во
дворе с подругами до конца лета.
Но своё поражение она восприняла пренебрежительно-спокойно, хотя и не преминула
напомнить: «Вообще-то, братец, сегодня была моя очередь. Так что теперь
я буду сидеть спереди два раза подряд!» На что Гриша ехидно показал язык,
но тут мама села за руль, и спор завершился. И началось путешествие к новым,
неизведанным впечатлениям, всегда волнующее в детстве.
Когда мимо них начали мелькать поля с перелесками, Светка, ещё грустившая
из-за расставания с городом, прилегла и уснула на заднем сиденье. И тогда Мария
серьёзно сказала сыну:
— Гриш, вы с сестрой впервые за много лет едете в мою деревню, раньше-то мы
обычно проводили летний отпуск в Крыму. Поэтому своего деда Филимона ты знаешь
мало, а он у нас славный, замечательный человек. Хоть бывает иногда строгим,
да ещё выдумывает всякие странные затеи. Но зато, что бы ни делал дедушка, всё
и всегда у него выходит верно и здорово!
— Он наподобие колдуна, что ли? — Удивился Гриша.
— Ага. Он и меня учил целебным травам и тайным заговорам, вот почему твоё и
Светкино детство обходится без бед и болезней. Я очень уважаю его, да и ты,
пожалуйста, не вздумай ослушиваться.
— Потому что колдун? — Этот вопрос, ясное дело, интересовал мальчика больше
всего.
— Не только. — Мария притормозила у перекрёстка, пропуская колонну красных
комбайнов, и, взяв из бардачка пачку «Золотого руна», закурила
ароматную сигарету. — Много лет назад был у нас уговор: если я окажусь права в
одном споре, отец обещал всю дальнейшую жизнь во всём подчиняться мне. А если
победит он, тогда наоборот. И он оказался прав.
— Мама, а о чём был спор?
— Повзрослеешь, тогда расскажу, — Мария возобновила движение, набирая
скорость на свободной просёлочной дороге. — А сейчас просто поверь: дедушка
всегда, абсолютно всегда оказывается прав! Видишь, вот сейчас я курю, но всё
время, пока мы будем в деревне, не посмею и думать об этом. Потому что
однажды, увидев меня с сигаретой на балконе нашей городской квартиры, он
сказал: «Да, дочка, ты тут хозяйка — хоть кури, хоть песни ори, но в
деревне этого не будет. Только тогда там закуришь, как крышку гроба моего
заколотят!» И словно заворожил меня теми словами: отныне я и в городе при
нём курить не могу, даже если и твой папа, и все наши гости начинают дымить.
Вот тебе и колдовство!
— А почему же при нём курить нельзя, а после его смерти можно?
— Дедушка объяснил так: в тот самый миг, когда перед могилой от него солнечный
свет закроют, вся волшебная сила, весь дар его правоты ко мне перейдёт. И
тогда я место его займу, главное среди знахарей наших мест, и во всём смогу
поступать, как захочу.
— Похоже на сказку, мам, — недоверчиво покачал головой Гриша. — И дед у нас
колдун, и ты будешь ведьмой…
— А наша жизнь и есть сказка, сынок, — таинственно ответила мама. — Нужно лишь
смотреть вокруг повнимательней, разглядывать неприметное, вот тогда и сам
убедишься в этом. А начни свои наблюдения с того, как нас дедушка встретит.
Почему, не знаю, а чувствую: что-то удивительное сразу должно случиться!
Гриша замолчал, слушая по автомобильному радио одну из любимых маминых песен,
«Этот мир придуман не нами» в исполнении Аллы Пугачёвой. Вдали уже
показались первые деревенские дворы. Мальчик с удивлением прочёл возникший из-за
поворота указатель населённого пункта: «Деревня Услада».
— Мам, а почему такое странное название? Тоже сказочное?
— Ну конечно, мой милый. — Мария просветлела улыбкой от добрых воспоминаний. —
Это название оттого, что тут живут тихо, дружно и сладко. Скоро ты и сам
убедишься в этом.
Она замедлила скорость, пропуская шумную толчею больших белых гусей,
переходящих дорогу. Вдали послышался заливистый пёсий лай.
— А Светка-то проспала сказку про деда, — заметил Гриша.
— Я ей уже рассказывала, чуть раньше, — ответила Мария. — Она всё-таки на
полтора года старше тебя. Правда, сомневаюсь, что вы всё поняли. Но зато
дедушка Филимон рассказчик гораздо лучше меня — заслушаетесь, как
миленькие!
«Шестёрка», проехав всю деревню, за могучим явором повернула
налево, въезжая в распахнутые ворота крайнего двора. Вдали, за его ровным
штакетником открывался, как на ладони, луговой косогор, склоняющийся к
голубой змейке реки. На её другом берегу берёзовая роща, на горизонте
переходящая в тёмный лес, виделась отсюда белёсой дымкой, окутавшей панораму
былинного безмятежного простора. А тут, на дедовом подворье, покрытом
непривычным в деревне ровным асфальтом, стояло два дома — большой,
двухэтажный, сложенный из белого кирпича, и прежний, притаившийся в стороне,
подобно старичку на завалинке, приземистый, бревенчатый, но всё ещё крепкий.
За воротами встречал их и сам хозяин, дедушка Филимон Петрович. Был он
невысокого роста, худой, гладко выбритый, с коротко стриженными седоватыми
волосами. Нос картошкой, высокий лоб с морщинами, впалые щёки: вроде ничего
необычного не увиделось Грише в облике деда, если бы не его глаза. Они,
оттенка чистой лазури, казалось, замечают всё с весёлой дотошностью. В них не
было ни суеты, ни заботы, дед любовался окружающей явью, как художник
красками полотна. Гриша удивился, что никак не может оторваться от этих
магических глаз, и лишь когда дед отвёл маму в сторону, мальчик обратил
внимание на широкий стол, поставленный у крыльца нового дома, покрытый льняной
белой скатертью с дымящимися кастрюльками и тарелками, а также с высоким
караваем на резном деревянном блюде.
— Вот и свиделись, Маруська, — сказал дед, обнимая дочку.
— Здравствуй, папа!
— Разместишься с детками в большом доме, а мне в родительском нужно побыть,
кой-какие дела там доделать.
— Папка, почему, какие ещё дела?
— Узнаешь чуть погодя, милая.
Нехотя отпустив её из объятий, Филимон Петрович поочерёдно расцеловал внучат,
а затем зычным голосом Деда Мороза на детском празднике позвал всех за
стол:
— Кушайте, детишки, кашу и коврижки! Всё свежее, горячее, только с пылу и с
жару!
— И угадал же так своевременно обед приготовить, да ещё и на стол поставить!
Как ты узнал, когда мы приедем? — Изумилась Мария. — Мы ведь и замешкались с
утра, да ещё и в большую очередь на заправке попали!
— А ты, Маруська, когда едешь ко мне, особый ветерок дует. — Тихо сказал дед,
но Гриша услышал. — И чередуются в нём все времена года: сперва дух осенний,
свежий, грибной, за ним — с черёмухой да сиренью, далее земляничный и
знойный, а через миг — с морозным дыханием ледяным. И чем быстрее переливаются
они, тем, значит, и ты, дочка, ближе ко мне.
— А почему я не различаю его? — Так же тихо спросила Мария.
— Ничего, очень скоро уже сможешь, — сказал дед. — Как только сила к тебе
перейдёт, Гришку точно так же чувствовать будешь. Такое диво у нас: кто хозяин
в Усладе, тот везде услышит наследника своего.
Мария сразу посерьёзнела, огорчилась:
— Неужто скоро? Тебе ж только шестьдесят два!
— И так хорошо пожил, дай Бог, чтобы и вам не хуже. Ты забыла совсем, а я
ведь рассказывал когда-то, как на войне у Смерти сорок лет выпросил.
— Напомнишь мне, расскажешь вечером, ладно?
— Ладно. А теперь давай за приезд, по стопочке-то рябиновой.
Мария никогда не видела, чтобы дети уплетали обед с таким аппетитом.
— Ой, папа, боюсь, объедятся они твоим угощеньем!
Филимон Петрович хитро усмехнулся в ответ:
— Пускай лопают вволю и картошку, с грибами белыми запечёную, и блинки с
икорочкой осетровой, и тефтельки рисовые, с сырочком да ежевикой! Но зато моё
мороженое, шоколадно-клубнично-земляничное, по старинным книгам сготовленное,
мы с тобой, Маша, сами съедим, у них уже силёнок не хватит!
Света и Гриша сразу побросали вилки на стол.
— Всё, дедушка, мы наелись! Пожалуйста, дай мороженое! Ну пожалуйста-а…
— Точно наелись, внучата? Ну, хорошо…
В городе, недалеко от их школы, после многолетнего ремонта недавно открыли
кондитерское кафе. Там, перепробовав множество чудных сладостей, Гриша
особенно полюбил пирожное под названием «Картошка», а Светке больше
всего понравился торт «Наполеон», изумительно тающий во рту. Но
дедушкино мороженое сразу заставило их забыть любимые сладости! Светка,
распробовав, подумала, что в нём искусно сочетаются ягоды, шоколад, малая
толика грушевого сиропа и имбиря, и всё это можно было бы назвать
«Детское счастье»!
— А оно так и называется, — шепнул ей дед Филимон, и девочка немного
смутилась: выходит, так увлеклась дегустацией этой прелести, что и не
заметила, как высказала мысли вслух. И только следующим утром, вспоминая этот
прелестное лакомство, отчётливо осознала, что ничего вслух не говорила, а
дедушка каким-то образом угадал её мысли. Но, как бывает свойственно юным, не
очень и удивилась, а просто приняла как должное: вот, мол, какой у меня дед!
— Сейчас уберу со стола, и пойдём на речку! — Объявила Мария отпрыскам, уже
перепачкавшим свои рожицы. В городе она немедленно поругала бы их за небрежность
во время еды, а тут только рассмеялась, вспоминая и своё дальнее детство.
Вдоволь наплескавшиеся в тихой реке, весёлые и уставшие, Светка и Гришка после
ужина заснули, как говорится, без задних ног, и тогда Мария пошла к отцу, к
таинственно горящим окнам старого дома.
Была у неё с батюшкой одна заветная тайна, не доверяемая никому, да и меж
собой они никогда не упоминали её, понимая друг друга без слов. А когда в таком
понимании сходятся два сильных, самодостаточных человека, им не докажешь, что
где-то в мире существует строгий порядок, правила и законы, ибо они сами себе
— закон. Такого нрава были и старообрядцы, и разбойники-конокрады, и
каторжане, с лихими песнями освоившие таёжную даль, и вообще все люди,
рождённые существовать наедине со всем миром, не нуждаясь ни в каких мудрецах и
поводырях-наставниках.
— Уложила детей, Маруська? — Спросил у дочери дед Филимон, закрывая и
откладывая на самый верх старого шкафа какую-то огромную ветхую книгу в чёрном
переплёте.
— Уложила, папа.
— Вот и хорошо. А теперь налей нам по пять капель той, на полочке, черешневой,
как говорится, на сон грядущий.
— А закусывать чем? — Спросила Мария, разливая отцову настойку в две больших
чарки, старинных, на высоких ножках, из тёмно-зелёного стекла.
— Есть у меня тут один огурец, — сказал дедушка. — Сперва выпьем, а потом дам
его тебе. Ну, будем здоровы!
— Будем здоровы! — Мария вслед за ним приняла крепчайшее зелье, скорчившись и
закашлявшись. Дед кружкой зачерпнул из ведра холодную воду, дал ей запить,
насмешливо упрекнув:
— Ты уж совсем в городе пить разучилась.
— Папка, а ты огурчика обещал, — переведя дух, напомнила ему Мария, так как
горечь настойки продолжала обжигать ей горло.
— Ну да, обещал, — дед, усмехнувшись, сел на край табурета, широко раскинул
ноги и расстегнул брюки, выпуская наружу свой большой, но покуда вялый ещё
балунец.
— Шутишь ты, как всегда! — Сконфуженно прыснула Мария.
— И не шучу. Встань на коленки да распробуй моего огурчика!
Она, вздохнув и покачав головой, послушно опустилась на грубые доски пола. Не
дожидаясь, пока дочь решится принять предложенное угощение, старик взял её за
волосы, уверенно насадил ртом на овал своего щекотуна, и затем принялся
медленно водить её головой взад и вперёд по оживающему стволу.
— Соси хорошенько, и облизывай, облизывай, как леденец, — приговаривал он. —
Чую, не разучилась, вот только ленишься малость! Ну да ничего, вспомнится,
глубже теперь бери, ещё малость глубже! Надобно, чтобы он смирно встал, как
гренадёр пред царём-батюшкой...
Мария играла на живой свирели без рук, как ему нравилось, с большим удивлением
сознавая, что напрочь забыла свою брезгливую нелюбовь к этой забаве и всё
прочее городское жеманство. Там, за лесами-полями, в царстве многоэтажек,
телефонной болтовни и вечернего баюна-телевизора, со своим мужем Русланом
Карповичем она вступала в близость исключительно по своему настроению, никогда
не допуская его инициативы в этом деликатном вопросе. Но здесь, как в другом
космосе, отец, ведающий обо всём, полностью властвовал над нею, вызывая
восторг своими затеями, преисполненными то лирической нежности, то дикого
хмельного бесстыдства. А Машино безграничное доверие к нему было, наверное,
даже больше любви и восхищения. Общение с отцом — и обычное, и греховное,
позволяло ей, как в нежной морской волне, безмятежно расслабиться и
плескаться, испытывая все грани блаженства.
Мария ощущала, как они, посредством потаённой запредельной игры, сливаются
меж собой неизъяснимыми нежными ощущениями, и уже не как мужчина и женщина, а
скорее подобно усталым путникам, прильнувшим друг к дружке на краю дороги.
Строгие руки оставили её волосы, ибо она уже сама вошла в нужный ритм и
растворилась, забыв о времени, в тихой ласке облизываний и затяжных поцелуев
игривого корешка. И ей припомнилось, неясными ослепительными картинами, как
сблизились они с отцом в первый раз, в тот самый первый раз…
…— Ой, папа, а что люди скажут… — Не столько с опаской, сколько с насмешкой
воскликнула она, когда спустя два месяца после свадьбы, приехав в Усладу за
продуктами и деньгами, в вечерней баньке мылила ему спину и внезапно, когда он
повернулся и привлёк к себе её стан, ощутила в густом пару восхищение от
нежданной упругости его воспрявшего шалуна.
— Не всё спросишь, не обо всём и скажут, — тихо ответил отец, отстраняя её
руки от живота и грудей и ласками склоняя к мягкой лежанке, загодя устланной
лепестками чабреца и шиповника. — Ну, голубушка, покажи мне, чему научилась
со своим Русланом за медовое время…
— Папка, но я ведь пока… это… Не говорила ещё тебе… что хочу изменить Руслику…
— запинаясь, попыталась она возражать отцовским рукам, хотя её соски уже
напряглись и ласочка нетерпеливо затрепетала, упиваясь хмельными соками.
— Зачем тут слова, достаточно поглядеть, сколь вольно и размашисто ступала ты
по деревне, как гарцующая кобылка. И глазки-то как горели: мол, приятен мне
муж, но едят не одних груш, надо ещё и яблочек! Кого ты обмануть хочешь,
хитрунья, меня или себя?
И, неторопливо распростав Марию на ароматном цветочном ложе, игриво и
добродушно погрузил своего удальца в её медовую веселушку. Она удивилась, что
ощущения оказались совершенно не такими, какими ожидались ею секундой раньше,
вовсе не походя на отчаянный прыжок в ледяную прорубь. Нет, не взыграла дерзкая
удаль, не нагрянули никакие страсти-мордасти, а вместо этого заворожили душу
умиротворённые, радужные чувства, приятно согревающие своей неизведанностью. И
в следующий миг она уже точно знала, что отцовы ласки ничем не повредят ей, а
только сделают счастливее, сильнее, мудрее…
…«Ах, как это было давно!» — Подумала Маша. — «И банька
старая снесена, и к кирпичному дому уже пристроена другая, просторнее, с
купелью да электрическим водонагревателем. Но тело всё ещё помнит тот запах
распаренного дерева, чабреца да шиповника…»
В юности Маша была огонь-девкой, всегда стояла на своём, никому не давала
спуску за трусость, лень и неправду. Первой заходила в крещенскую воду, ликуя
тому, как дивятся односельчане её красоте и силе, восторженно пуская морозный
пар. И отец, герой войны Филимон Перелесов, тоже восхищался ею, до поры до
времени принимая как должные все её души прекрасные порывы, даже самые
отчаянные и наивные. Ей казалось, что так будет всегда: добрый папка лелеет её,
потакает во всём, почти не наказывая за шалости.
Но в тот памятный день, более пятнадцати лет назад, Мария, объявив отцу, что
решила выходить замуж, и представить себе не могла, что это обычное стремление
к семейной городской жизни девятнадцатилетней девушки, закончившей медучилище в
райцентре, завершится нежданным крушением её гордой самоуверенности.
— Стало быть, задумала с Русланом кашу варить.— Скептически сказал он. — А ведь
без ума и терпения, которых у тебя пока маловато, вы и году не проживёте!
Парень он неплохой, но слабохарактерный и до баб липкий. Он, дочка, покамест
не нагулялся ещё.
— Что ты говоришь такое! — Рассерженно возразила она. — Мы с Русликом любим друг
друга, какие ещё бабы!
— А вот какие, — сказал дед. — Давай уговор: если молодец твой при первом
удобном случае загуляет, тогда ты впредь меня всегда слушаться будешь. Как
миленькая, всегда и во всём, что тебе ни скажу!
— А если не загуляет?!
— Тогда, Маруська, воля твоя: делай всё, что решишь, а я обещаю тебе во всём
помогать и никогда больше не перечить! Уговор? Моё слово ты знаешь.
— Уговор! — Решительно ответила она. И проиграла.
А вышло так. Рано утром дед пошёл косить с Русланом и его младшим братаном
Витькой луг перед дальним лесом, а Мария сделала вид, что на попутном
колхозном ЗИСе уезжает в город, с гостинцами к дядьям. Но доехала только до
соседней деревни, где со знакомыми девчатами пошла купаться на речку. И в
сумерках незаметно вернулась к старому дому (новый в ту весну как раз только
построили). Из чердачного окошка Маруся наблюдала, как при свете керосинки отец
во дворе угощает парней за сенокос. В застолье, как было задумано, участвовала
и соседка Настасья, муж которой сидел уже третий год за ночную кражу из сельпо.
Она была бабёнка в соку, видная, озорная, не упускавшая ни одной возможности
для любовных утех. Витьке дед подливал чаще, чтобы окосел и поскорей ушёл
отдыхать. А как только остались втроём, Филимон Петрович выждал с полчасика и
сказал: утомился, мол, пойду спать в новую хату, а вы угощайтесь без меня,
не скромничайте, чтобы закуска зря не пропала. Как говорится, пей из ковша, а
мера душа. И вот Маруся из своего укрытия, задыхаясь от ярости, наблюдала,
как при тусклом свете лампы её суженый и Настька начали обниматься, а затем
побрели к мостику через реку, к берёзовой роще… Маша вытащила с чердака старые
вожжи, соорудила из них петлю, а другой конец закрепила в потолочной балке.
Вот тут ей, впервые в жизни, и пришлось узнать всю ярость отца: он и не
подумал заснуть и явился перед ней, когда прелюбодеи ушли со двора подальше.
Сорвал с Машки юбку, разложил ревущую в три ручья дочь в горнице, на вот этой
же самой скамье, и начал учить плёткой, восклицая:
— Вот дура какая! Да хоть сорок Русланов приведи — все скопом тебя не стоят, да
моих внуков будущих! Зачем я травам чудесным тебя учил, чтобы в девятнадцать
лет возле матери хоронить, ни за хрен собачий? Не бывать этому! Я из тебя,
куклы чёртовой, глупость выбью!
Но, как не усердствовал он в росписи её задницы, душевная боль Маши была
сильней наказания, она не кричала и даже не стонала от боли, а продолжала
рыдать от своей несчастной любви. Убедившись в этом, Филимон бросил плеть и,
как умеют лишь русские, тут же сменив гнев на милость, принялся ласково
обмывать её иссечённую кожу водицей, а затем смачивать особыми, заживляющими
настойками. И как был скор на расправу, так же теперь терпеливо дожидался,
гладя всклокоченные Машуткины волосы, пока она нарыдается вдоволь. А потом она
спросила, ещё всхлипывая:
— Что ж теперь? Топором его по башке, гада?
— Куда топором!… — Дед склонился и прижался губами к её мокрой щеке. — Это,
доченька, всё равно что хряка казнить за то, что хавроний не различает. Нет,
милаша моя, чтобы толк получился, завтра ты ему тихонько и спокойненько
скажешь: на первый раз прощаю тебя, любезный женишок, за твою измену. Но
отныне, коли ещё раз мне изменишь: хоть завтра, а хоть и через двадцать лет,
знай, что жить с тобой я не буду, и уж тогда не пытайся ни молить, ни
каяться.
— А оно поможет? – Недоверчиво спросила Маруся.
— Ежели в голосе твоём такая же сила будет, с которой в петлю лезть собиралась,
поможет: оба будете знать, что сказано раз и навсегда. И жить будете душа в
душу, и никогда другой бабы он не захочет. Хозяйство своё, детей заведёте, но
ты одно навсегда запомни: сама тоже не должна других мужиков желать, даже
мысленно!
— А разве я захочу этого?
— Да, доченька, захочешь со временем. Такие ретивые, как ты, думают, что
весь мир в руках держат, а уж себя-то — наверняка. И чем больше эта
уверенность, тем сильнее будет и страсть, которая их настигнет. Потому что из
одного корня они растут, непреклонность людская и жажда жизни…
Маша задумалась над этим, чувствуя, как высыхают слёзы.
— И вот тогда обещай мне, — продолжал отец, — обо всех твоих желаниях
потаённых мне рассказывать. А я уж тебя, голубка, уберегу…
За окошком светало. Было ей тогда 19, а папе – 46 лет.
— А лакомка твоя всё такая же жаркая, — очарованно промолвил старик, в
очередной раз направляя своего орла в зябкое и туманное Машино ущелье. Они
любились теперь вдалеке от обыденности и всех нерешённых забот, под оконную
дробь налетевшего вдруг ночного дождя, укрывшись одеялом на старой лежанке, в
нежном сиянии маленького светильника, изображавшего Дюймовочку на листьях
кувшинки.
— Нет, это ты удивляешь, уж и не думала, что смогу поднять балунчика твоего…
— пролепетала Маруся в симфонии лёгкого поскрипывания лежанки и цокота мухи под
потолком. — Папка, как хорошо, родненький мой!
— Не хвали меня, а шибче поддай, вот уж разленилась со своим Русланом! Видно,
плоховато наяривает тебя.
— Нет, папка… хорошо… но по-своему… — Ответила Мария в жарком прерывистом
дыхании. — Любит он лизать у меня… затем, нашёптывая всякую похабщину, войти и
остановиться… почти недвижно… Таков предел его счастья… Что, не веришь?...
— Чего ж не верить. Я всегда знал, что будет он особенным человеком,
загадочным, но и надёжным… Хотя и без такой широты душевной, чтобы взять тебя,
милёночку, и елдуном вспахать от души, как землицу родную!… Ну во-от, теперь
хорошо, Маруська, славненько, егоза! Вишь… Едва упрекну малость, так сразу и
оживаешь, как царевна из хрустального гроба…
— Как же иначе… — она крепко, словно желая всеми силами удержать при себе и на
этом свете, обхватила спину отца обеими руками, растворяясь в сладких приливах
радости. — Ты же ведьмак, папа! А я — ведьма!
2020-06-27 в 17:10
