Измайловская гостиница

Москва, Россия

...новая работа, сразу появившаяся после возвращения в Россию, утомляла его, и вот спустя несколько - три, пять?- месяцев он уже перестал различать не только часы и дни, но даже сезоны. Промчалось лето, наступила осень, а он жил от одного звонка будильника к другому. И только взволнованные голоса домашних и друзей, трогательно-заботливо оберегающих его от простуды, служили советчитками как одеться, чтобы не замерзнуть на пути от офиса к суетливому муравейнику метро. Машину в Москве, в отличие от ставшего родным Нью-Йорка, не водил с безнадежным упрямством, предпочитая ей прогулки быстрым чеканным шагом.

В тот вечер, особенно устав, он зашел в небольшой ресторанчик в одном из переулков у Маяковской, сдав кашемировое свое пальто в гардероб и поднявшись по винтовой изогнутой - но без выспренной, подражающей старине пошлости - наверх. Там сел в дали зала и сразу же заказал водки, которую опрокинул в себя тем движением непьющего в принципе человека, который почитает алкоголь исключительно лекарством. Потом наконец пришел в себя и, заказав горячее, огляделся вокруг - отмечая внимательно и детали интерьера, и немногочисленных соседей, и тени, спрятавшиеся от неярких уютных светильников в тяжелых с кистями шторах...

Был он моложе среднего возраста - виски его едва только успели покрыться тончайшей изморозью седины, а в глазах жил задорный мальчишеский огонек, вспыхивающий каждый раз при взгляде что на усеянное звездами небо, что на хорошеньких девушек. 35 - отличный возраст для человека, который успел многое повидать, но не все еще обдумать. Правду сказать, зашел он не только отужинать, но еще и по какому-то неясному наитию, весь день булавочным острием коловшему его легкие и мешавшему дышать полной грудью...

Наитие вздрогнуло, поплыло перед глазами лиловой в сумраке тенью и село за столик напротив, мягко, беззвучно переступив стройными ножками в высоких черных сапогах. Он живо и томительно- радостно дождался, когда мимо пройдет официант, заказал ей шампанского, послал записку - все это было и смешно, и глупо, как думал он спустя много лет после того - и дождался наконец одного-единственного кивка от нее, вихрем поднявшего его с места и переместившего к ней.

О чем они говорили? Он не помнил. Говорил, наверное, только он один, театрально повышая или понижая в зависимости от остроты описываемых событий голос. Она же смотрела на него, усмехаясь лукавыми с редким разрезом прозрачными зелеными глазами, заманивая в пропасть одной лишь этой усмешкой, и молчала, давая понять ему, что понимает и им сказанное, и его так, как никого не понимала и как никто больше не поймет.

Сердце человеческое всю свою жизнь живет ожиданием одной только встречи, счастливой, судьбоносной, или, вернее сказать, надеждой на эту встречу - и вот, вуаля! Находятся редкие победители в этой любовной рулетке, которым выпал тот самый расклад, - что же им делать теперь ? Как жить? - так думал он, поддерживая ее под руку уже на улице, не смея отпустить. Она решила все за него, взмахом руки останавливая такси и называя адрес гостиницы, известной ему еще со студенческих времен, с каких-то фестивалей дружбы народов...

... В номере было тепло и жарко до духоты. Она сразу же стянула перчатки, стоя к нему спиной, высвободилась из обуви - и так, босая, в одних чулках, меньше его на две головы. - с мучительной нежностью вспоминал он потом эту хрупкость - подошла к нему и без слов, но яростно, сильно обняла за шею, целуя, целуя, целуя, словно боясь потерять. Он оторвал, кажется, две пуговицы на рубашке, раздеваясь.

А раздевая ее, застыл, не смея торопиться, сантиметр за сантиметром обнажая ее светящееся белизной крепкое маленькое тело. Ему нравились другие женщины - смуглые длинные тонкие - но в тот момент он не знал этого. Ему казалось, что всю свою жизнь он любил именно ее - и покатые плечи, и большую упругую грудь так странно сочетающуюся с юным лицом, и высокую тонкую талию, и широкие бедра. Он шептал ей что-то совсем невообразимое: про ящерку на солнце, про дельфинов в волнах, про ангелов, про свет звезд, про лесных звереков, с блестящими глазками, про увиденную в зоопарке лису-подростка, которая напомнило ему ее и которую он кормил с рук. Потом замолчал. Она же что -то делала, замирала, двигалась, жила в нем, а он в ней.

Так было всю ночь. Утром он проснулся - удивительно свежий, с ясной головой, помолодевший до неприличия, взволнованный, влюбленный навсегда - и понял, что она ушла и больше не вернется .

Ни записки, ни платка, ни шпильки - страдать было не над чем и незачем.
Ему и не хотелось. Он смотрел в окно и был впервые в жизни счастлив.

Через десять долгих лет, однажды рассорившись в очередной раз со своей уже второй женой, он взглянул на нее случайно и застыл, стоя в проеме окна, не до конца обернувшись. Тот же разрез глаз, та же запрокинутая голова и шея, все то же, то же... И бросился перед женой на колени, обхватив лицо ладонями, боясь и не боясь потерять, весь дергаясь от слез, слыша, как и она начинает плакать.