Онакомыслие.
Диалог со Зверем.
Психотерапевтический триллер.

Это был весьма необычный мужчина, на вид где то чуть за 30, немного выше среднего роста, с мягкими как у крупной кошки манерами движения, он казалось не ходил, а плыл в окружающем пространстве, неторопливо, но на самом деле крайне быстро, четко, выверено, даже слегка излишне выверено, что говорило о нервозности и тщательно скрываемом волнении, это была пружина, готовая в любую секунду выплеснуться активностью.

Странные, неровные черты лица, паутинка в уголках глаз и полуулыбка поднимавшая кончики губ выдавали в нем человека позитивного, доброго и открытого. Если не читать самих глазах, не уметь видеть в этих черных озерах интерес препаратора и художника.

Он говорил и слова лились нескончаемым потоком, открыто, не обдумывая, не вытягивая каждый слог в паутину.
“Ты хочешь чтобы я был честен, мама, а способна ли ты принять мою честность, принять мою правду, не как защиту, не как оправдание, а как мой взгляд, мою позицию, мою истину. Да, все наверное иначе и я вижу не так как другие люди. Я не просил меня наказывать рождением и не моя вина, что у тебя родился непростой и очень сложный, тяжелый, больной ребенок. Каждый такой ребенок, это испытание для родителей. Моя жизнь и мое страдание, это наказание за то, что вы со своим испытанием не справились.

Я вру, обманываю, втираюсь в доверие и создаю для других людей лабиринты зазеркалья своей выдуманной жизни, не могу быть для тебя открытым и честным с тобой. Действительно не могу. Я с собой самим не могу быть честным, так как скажи я сам себе правду и все. Эту жизнь можно заканчивать, так как моя жизнь это бесконечная безумная пытка. Только то, что из-за болезни моя личность разрушается спасает меня от того чтобы в осознании себя сделать шаг с балкона или затянуть потуже петлю. Ты думала это антураж и глупость. Та петля, она была моей, мне было чудовищно плохо.

Ты задумывалась почему я вру, зачем мне эти бесконечные лабиринт лжи и выдуманной жизни. Ты задумывалась, когда люди так себя ведут и что именно их ломает, обрушивает в этот лабиринт.

Ты это не услышишь, не сможешь и не захочешь этого понять, но я скажу, так как мне уже тяжело молчать.
В основе всего находится страх и боль, бесконечные страх и боль моей жизни. Когда ребенок не такой как все это тяжелое бремя, тяжелая миссия. Я понимаю, что в твои 20 лет такой ребенок не был подарком. Но увидела ли ты это, поняла ли это. Что ты сделала. Родила так родила, как животное плюхнула в этот мир. Сыт, в тепле и светле и достаточно. Но ребенок, это не то, что можно просто пихнуть в этот мир, ребенок это не просто, нечто, чему достаточно “сыт в тепле и светле”. Может кому и да, но не в моем случае. Мой мозг как умирающая звезда, которая радиацией корежит мое тело, заводит в лабиринты разума, коридоры сознания.

Сознание каждого человека, его я это замок, сложная механическая, техническая система из его знания, опыта, навыков, возможностей и привычек.

Я от рождения обделен этим. У меня нет любимой музыки, любимых писателей, любимой еды. Я могу есть, но я не чувствую вкуса, я могу пить, но не могу утолить свою жажду. Я нищ и беден духом, мой замок это не механика ни техника, а зеркальный лабиринт из тумана лжи и недомолвок, призначное порождение моего сознания. И каких сил, какой фантазии и напряжения мне стоит делать вид, что у меня есть мое я, что я человек. И одинокими вечерами, когда никого нет рядом, в минуты прояснения сознания, я понимаю, что все вокруг люди с цветной и разной жизнью, богатым внутренним миром и мириадами социальных связей.

У меня не так, я зеркало, попытка человека. Для меня мир сер и призрачен и я лишь блеклая никчемная тень в этом мире. Мне проще там, в моем воздушном замке в призраках моих фантазий. Там я имею то, что не могу иметь здесь, там я настоящий живой человек, у меня есть любимая музыка, любимые книги и картины, там у меня есть друзья и там меня любят.

Очень мало вещей дают мне реальность себя, очень мало фактов. Моя ручка, мой стол, мой кусок пирога, то что в шкафу есть моя чашка и моя ложка. Если где то лежит мой канцелярский нож или есть мои маленькие секреты, то значит теплится небольшая надежда, что может быть и есть я.

Даже выбирать тип трусов и цвет обоев это важно для меня, мой выбор, нелепый, странный, глупый показывает, что есть в мире и мое Я.

Это ли тебе важно? Нет. Тебе важно все контролировать, все решать. Но там уже не будет моего Я. Если ты решаешь цвет моих обоев и как и куда и что я трачу, то тогда в этом всем нет меня.

Я понимаю, ты хотела другого сына. Умного, сильного и самостоятельного, чтобы он приносил хорошие отметки и помогал тебе деньгами. Для тебя дети это инвестиция в твою старость.

Хорошая идея. Но кто виноват, что в реальности получилось иначе. Да, тебе достался больной ребенок, тяжелый ребенок. Не я должен бы говорить тебе эти слова. Сын не должен говорить такое матери. Но ребенком любым, даже без таких проблем нельзя заниматься когда тебе это удобно и тратить на это столько сил, сколько ты можешь выделить. Если в основное время у тебя мужики, гулянки, работа и алкоголь, а ребенок, когда ты о нем вспомнила, в остальное время “пусть играет под столом, и чтобы его не видно и не слышно, то так инвестиции не делают. Ты ничего не получишь с таких инвестиций. Впрочем, ты и не получила. И в этом понятно только моя вина, остальные проходили рядом.

“Ты постоянно врешь, даже в мелочах, даже там, когда и не надо”. Да, я постоянно вру, создаю свои лабиринты. Но они, как и моя ложь, что конечно не делает жизнь легче защищает меня, и то немногое, что во мне призрачном есть, что позволяет сохранять зыбкое ощущение реальности.

Да, я могу тридцать-сорок лет спустя вспоминать пирожное картошку, что взяла у меня твоя сестра. Но поняла ли ты насколько это было для меня важно. Нет, ты как и все смеялась. А какой я мог из этого извлечь урок. У меня нет своего, любой может забрать вещь и насмехаться надо мной. И сделанный мной морской флаг и пирожное. Какое мнение о своей ценности может после этого получить четырех-пяти летний ребенок? Если я не защищу, ложью, обманом и хитростью свой мир, то его заберут и меня, мое я будет раздавлено. Я не такой как другие люди, со мной можно такое, что с другими людьми нельзя. Может я не человек. У меня была игрушка, ралли. Её забрали, так как надо было сделать подарок другому ребенку.. А мне не надо, моя то ценность ноль. Быть не таким как все тяжело и смех других это рана в душе.

Да у меня нет музыкального слуха, я узнал это в шесть лет. “Не пой, ты фальшивишь”. Я не могу петь. Моя душа может, а я не могу. Как это больно Мама, что я не могу петь, кататься на велосипеде, я не могу делать то, что делают все другие мальчики и девочки. Как это больно. Зачем ты так мучаешь меня. Чем я кроме своего рождения так провинился.


Взрослый, уже седой если бы не прическа мужчина он выглядел маленьким мальчиком. Согбенным, плачущим забившимся в уголок маленьким мальчиком.эмбрионом совсем другого человека. Он так же уверенно сидел в кресле, но там за бойницами глаз в этих словах сказанных простым даже сухим голосом словах читалось другое.


Чтобы сделать человеку больно не надо бить. Не надо особой жестокости. Порой достаточно битулировать, обнулять его Я. Я родился другим. Я помню твою злость и гнев, когда мне нужно было твое внимание. Да я отвлекал тебя, требовал усилий. Все что угодно важнее меня. Понятный и хороший урок. Когда ты другой, инаковый, не такой как все люди чувствуют это. И это было с садика. В моей группе в садике было 25 детей и 24 кровати. Знаешь, у кого в садике не было своей кровати? И я говорил об этом. Что пришел новый мальчик, племянник воспитательницы и у меня забрали кровать. И знаешь кого это волновало? Тебя? Нет, конечно. А вот дети они внимательные. Они понимают, кто не такой и хорошо понимают, если ты тот, с кем так можно. Меня третировали, а я дрался, Ну как дрался. Старался что то делать. Но 24 к 1 не самое удобное сочетание для войны. Мне было тяжело ударить человека. Понять, что я могу бить людей. Сейчас наверное это смешно, особенно тем, кто меня знает, но для меня это было трагедией и проблемой лет до 10.


Он посмотрел на свои ладони, словно видел их впервые. Выбитые пальцы, легкий тремор, уже читаемый артрит, развитые бойцовские костяшки и целая сеть из мелких уже старых так что почти незаметны шрамов. Но зацепил шрам по запястью вдоль, тоже старый выглядывающий из под ремешка часов вдоль вены. Это не нервное. Так уходят навсегда.


Потом была школа. Колледж. И всегда одно и то же. Разве что я научился давать сдачу, быть агрессивным, защищать себя и свое мнение.

В моем детстве была такая подколка. Ты дурак или умный. Скажешь дурак. И вроде как сам себя опустил. Скажешь, что умный. и в ответ. По горшкам дежурный. И тебя опустят. Я нашел как мне казалось тогда интересное и пророческое по факту решение. Я полуумный полудурок. Страшноватенький выбор, так то. Но кого это интересовало.

Я тогда же стал гулять сам по себе и уходил из дома. Ну как уходил, как и все порядочные мальчики. с утра и до позднего заката. Мне страшно и нечего было делать во дворе, где я был лишним во всех играх, разве что кому то нужен был лишний повод для смеха и издевательств. Я ходил по улице и я как бы был мальчик идущий по делам, немного самостоятельный, почти взрослый и настоящий. Вокруг ходили настоящие живые люди, не такие как я.и мне было интересно смотреть за их жизнью. У них были мамы и папы, друзья. У них были игрушки которые нельзя было просто отобрать. Они даже катались на велосипедах. Я общался с ними и так учился врать, создавать видимость себя, образ, который неопытный наблюдатель мог бы принять за настоящего живого человека.

То, что я не настоящий я еще больше понял, когда появилась сестра. С ней то обращались как с живым человеком. А я так, существо второго сорта. Убери сделай и вообще обо мне как то забили. Я бы и рад, так как тогда стал осознавать свои желания, точнее одно из за которого вивимахер не только вивимахер. Но сестре же постоянно надо быть со мной в комнате. Для меня возгонка эго, так или иначе маструбация стала важной частью жизни. Она знаешь ли успокаивает. Хотя зачем тебе это.

У нашего конфликта с сестрой две причины. Она мешала мне дрочить и она была настоящей, у нее не забирали игрушки как к меня.
Потом были другие уроки, которые ты мне давала. Бабушка водила меня в плаванье. Хотя где я и где плавание. Мой недуг хоть и требует плавать и воды, так легче, но когда тебя топят, срывают плавки и выжимают мокрые плавки на голову это не способствует наслаждению секцией и лечению. Оттуда меня забрали. Точнее тебе стало лень меня туда водить. И это было пожалуй хорошо. Считается, что я научился плавать и умею это делать. Но тут чуть лучше, чем в катании на велосипеде. И с каждым годом, когда мои двери закрываются я могу это делать все меньше.

А вот в секции борьбы мне действительно нравилось. Там не важно какой ты. Ковер он всех рассудит, мама. Там можно быть любым. И пусть я плохо и нелепо бегал и был чужим. Но между хаджиме и матте каждый из них был мой и я мог делать с ними, то что хотел.

Но ты поссорилась с женой тренера, у тебя появились другие дела и я перестал ходить. Мне было тяжело Борьбя и карате это то, что делали меня живым. Я понимаю, что уже не стану чемпионом. Я понимал это и тогда лет в 12-13. Никто не будет заниматься попыткой человека с таким усилием. В моем призрачном мире я был другим, но не тут.в реальности.

Не, я что-то делал, что-то даже тренировал. С разным успехом и с постоянным твоим раздражением. Я уже не помещался под столом. Я и в пять лет там не помещался.

Нелепые, глупые обиды, которые ты даже не поймешь.
После секции я как то рассыпался. Гормональный период подростковые страхи и переживания. Ты занималась мной. Меня отвели к колдунье и тщательно целый месяц выполняли её предписания и еще я лежал в больнице, целых два раза. Врачи, абсолютно случайно нашли мой недуг, тот с которым я родился. Не то чтобы весь, но его неврологическое проявление. Я хорошо помню глаза врача в больнице, когда она узнала, что к ним поступает 14 летний мальчик с таким диагнозом, до того не разу ни обследованный. Врач не знала, что это с настоящими живыми мальчиками так не бывает, а со мной можно. Мне было хорошо целых пол года. Наверно это время и позволило мне собрать себя. И закончить школу. Хотя я не хотел в нее ходить. Там я был чужим, слишком уже другим. Я уже знал, что я зверь, а они были слишком молоды для этого. Они настоящие живые мальчики и девочки. Мне было 10, когда я понял это. Их было шестеро подростков меня старше и они играли в свадьбу. Знаешь, мне пошла фата. С настоящими живыми людьми так нельзя. Со мной можно. Я тогда много понял. Как и то, что моя боль, это моя боль и то, что я могу ощущать боль других у боли есть свой язык.

Только в больнице я узнал еще интересное. Даже не думал, об этом, не считал, что это важно и у других это не так. Представляешь, у других людей не болит. Мои кости, суставы и моя голова болят постоянно, это то, что у меня есть. Иногда больше, иногда меньше, иногда так, что хочется разломать череп и достать оттуда мозг. Оказывается, у других людей не так. У них нет того философского отношения к боли, что есть у меня.


Его как то перекрутило, он повернул шею на бок и мелко дрожал некоторое время. Видно, что для него это привычно и он очень хорошо умеет делать такие приступы незаметными для окружающих. Впрочем, другие видят кажется чуть больше, чем ему кажется.


После школы Колледж и Университет твоих амбиций. Тебе хватило понимания, что таких не берут в космонавты и в армии мне делать нечего. Да и время было такое, что отмазать было хорошим тоном, и тебя бы не поняли подруги. Людей с моим диагнозом не берут в армию.

Впрочем в процессе я узнал еще один страх. Я побывал в дурдоме.Обычный областной психиатрический диспансер. И понял, что мне туда больше нельзя. Это хуже армии. там нельзя драться и там палаты без дверей и всю ночь по коридору ходит Охранник. Дюжий вахлак с дубинкой и без чувства юмора.

Там были ребята, имевшие опыт по малолетке и коренные обитатели больницы. Мне повезло. так как хоть меня и задевали, но большая часть анализов у меня была пройдена и на ночь меня отпускали домой. За то время что я там лежал четыре человека вскрылись. Безнадежный мир дурки хуже смерти Это ад от которого только смерть является спасением. так как там ты уже перестаешь быть человеком.

Казалось, а что мне. Если я и так не человек. Пусть. Но врачи разрушат мой замок и уже не будет меня. Вообще никакого. Они как ты, но еще у них есть специальные таблетки и уколы. Я знаю, я пробовал,

Потом ты обещала меня сдать в дурку. И это было страшно, всю свою жизнь после я боюсь, что за мной закроется железная дверь и звук ключа в замке будет горстью земли на мою могилу.

Еще в 14 ты заявилась в больницу бухой вместе со своим тогдашним другом. Мне тогда стало очень плохо и это был мой первый настоящий приступ. Меня не могли остановить 15 человек. 15 человек и душа мертвеца. Это странно.


Он засмеялся и это очень сильно контрастировало с его улыбкой и смеющимися уголками глаз. Он смеялся готранно, словно в полукашле как пугающая сломанная машина. Словно безумный шакал в Египетской пустыне.


Ты нашла мне работу в Охране.Это конечно лучше чем армия. И там я был непонятет, но мне нравилось. Там я занимался спортом и мог стать сильным. Конечно это было не так и то что в охране тебя почти устраивало, кроме того, что я занимался спортом. Ты помнишь, как попробовала меня побить и потом твои руки были в синяках. Ты вспоминала это, ставила мне в вину.


Да, я брюзга, я вспоминаю каждую обиду, помню каждую мелочь и почти не помню добра, что мне сделали люди. На самом деле помню, но я слишком не здесь, чтобы помогать им и ответить за это. Встать тяжело. Дышать тяжело. Да и не нужен никому тот кто лишь ошибочная попытка человека и пятая нога коровы.


Это странный и теперь уже окончательно пугающий человек вызывал разные эмоции, страх и сожаление.Хотелось кричать от боли вместе с ним. Есть такой жутковатых рассказ у Харланна Эллисона. Тоже похожего на него, рассказ называется “У меня нет рта, но я хочу кричать”. Он тщательно, вымыл топор, как и все, что он делал, хотя и несколько формально. и всю посуду, даже поставив её на место. Уверенными точными движениями заводного механизма. И сломленными парусами за его спиной ходили грязные и давно почерневшие крылья.