Шедевры словесности. Верка Вольная

Верка Вольная – коммунальная жёнка, –
Так звал меня командир полка.
Я в ответ хохотала звонко,
Упираясь руками в бока.

Я недаром на Украине
В семье кузнеца родилась.
Кто полюбит меня – не кинет,
Я бросала – и много раз!

Гоцай, мама, да бер-би-цюци!
Жизнь прошла на всех парусах.
Было детство, и я была куцей,
С красным бантиком в волосах.
Я отцу меха раздувала.
Пил отец, буянила мать.
Белый фартучек я надевала,
С гимназистом ходила гулять.

Помню я Жандармскую балку,
Вой заводских сирен с утра,
Над Потёмкинским парком – галки,
Тихий плеск воды у Днепра.

Гоцай, мама, да веселее!
Горечь детства мне не забыть.
Никому любви не жалея,
Рано я научилась любить.

Год Семнадцатый грянул железом
По сердцам, по головам.
Мне Октябрь волос подрезал,
Папироску поднёс к губам.
Куртка жёлтая бараньей кожи,
Парабеллум за кушаком.
В подворотню бросался прохожий,
Увидав меня за углом.
И смешно было, и неловко,
И до жара в спине горячо –
Неожиданно вскинув винтовку,
Перекинуть её за плечо.

Гоцай, мама, орёл или решка!
Умирать, побеждать – всё к чертям!
Вся страна – как в стогу головешка,
Жизнь пошла по железным путям.
Ой, Синельниково, Лозовая,
Ларионово, Павлоград!
Поезда летели. Кривая
Выносила их наугад!

Гоцай, мама, да бер-би-цюци!
Жизнь включалась на полный ход.
Барабаны двух революций
Перепутали нечет и чёт.

Брань. Проклятья.
Проклятья и слёзы.
На вокзалах толпа матерей.
Их сшибали с пути паровозы,
Поднимал поцелуй дочерей.
«Верочка моя... Вера...»
Лозовая. Павлоград.
Подхватили меня кавалеры
Из отчаянных наших ребят.

Гуляйполевцы, петриковцы
Напевали мне про любовь.
Молодой дурошлёп из свердловцев
Набрехал мне пять коробов!

Я любила, не уставая,
Все неистовей день ото дня.
Член компартии из Уругвая
Плакал: «Вэрко, люби меня...»
Я запомнила его улыбку,
Лягушачьи объятья во сне.
Неуютный, болезненный, хлипкий,
Днём и ночью он липнул ко мне.
Я хотела на нём задержаться,
Я могла бы себя укротить,
Но не мог он – подумаешь, цаца! –
Мне любви моей прошлой простить.
Шёл, как баба, он к автомобилю,
По рукам было видно – не наш.
Через год мы его пристрелили
За предательство и шпионаж.

Гоцай, мама, да бер-би-цюци!
Жизнь катилась, как Днепр-река.
Я узнала товарища Луца,
Ваську Луца, большевика.
Васька Луц! Где о нём не слыхали?
Был он ясен и чист, как стекло.
Мои губы его отыскали,
Моё сердце на нём отошло.

«Мы не в этом ищем свободу, –
Говорил он, – Нам путь твой не гож.
Ты из нашей, рабочей породы,
Но не видишь, куда идёшь...»

Гоцай, мама, его подкосили!
Под Орлом его пуля взяла.
Встань из гроба, Луц Василий,
Твоя Верка до ручки дошла.

Твои сверстники вышли в наркомы,
Твои братья правят страной,
Твои сёстры в Советах, как дома, –
Я одна прохожу стороной.

Завела меня в яму кривая...
Ты не умер, Василий, – ты жив.
Меня бьёт твоя правда живая,
Всюду делом твоим окружив.

Гоцай, мама, да бер-би-цюци!
Я сама себе прокурор.
Без шумихи, без резолюций
Подпишу себе приговор.

Будь же твёрдой, Верка, в расплате.
Он прощал, – ты не можешь простить.
Ты свободу искала в кровати,
Ты одно понимала – любить.

Кто же ты? Вспомни путь твой с начала
С кем ты шла? Чем ты лучше любой?
Ты не шла – тебя время бросало,
Тёмный сброд ты вела за собой.

Ты кидалась вслепую упрямо,
Ты свой долг забывала легко.
Прямо в грязь опрокинуто знамя,
В подреберье засело древко.

Посмотри: ни орёл и ни решка.
От стыда ты свернулась ежом,
Рот усталый искривлен усмешкой,
Сердце – точно петух под ножом...
Вижу день мой, от пороха серый, –
Мне уж знамя над ним не поднять.
Мир трясёт большевистская вера,
Я её не могла отстоять.

Без почёта, без салютов
Схороните Верку, друзья.
Родилась в девятьсотом (как будто),
В двадцать пятом расходуюсь я.

Месяц июль. День Конституции.
Облака бегут не спеша.
Гоцай, мама, да бер-би-цюци!
Верка платит по счету.
Ша!..

Михаил Голодный, 1933

Книга со свалки

Двор наш чуточку был уголовный,
но, с Четвёртой Мещанской шкет,
«Верку Вольную» вашу, Голодный,
я на свалке нашёл в девять лет.

Была Верка не фифой, не цыпочкой –
Жанной д’Арк из Гражданской войны,
и по книжке, чёрт знает в чём выпачканной,
я читал для окрестной шпаны.

Ну а после, в эвакуации,
под какой, не упомню, мотив,
на перронах сполнял под овации,
но немножко, пардон, сократив.

«Гоцай, мама, да бер-би-цюци!» –
я не ведывал, шо це таке,
но гремела в башке революция,
лишь без маузера в руке.

Вышел фильм «Александр Пархоменко».
Я влюбился в него с кондачка,
обожая романтика-комика –
с анархистинкой морячка.

Есть в народе российском жалейное
у мальчишек и у пожилых,
и мечтал я – с артистом Алейниковым
Верку Вольную поженить.

Были песни не Окуджавины –
Верку он уберечь не успел.
Жаль, что песню «Цыплёнок жареный»
Пётр Алейников ей не спел.

И солдаты с медсёстрами в госпитале
замирали, едва дыша,
под её заявление Господу:
«Верка платит по счету. Ша!..»

Ничегошеньки не забылося –
шпалы, рельсов поющая сталь.
Верка Вольная самоубилася,
и её до сих пор мне жаль.

Евгений Евтушенко