Архив. Священник Алексий Плужников.

Однажды после службы сыропустной недели (литургии и вечерни с чином прощения) одна молодая прихожанка говорит мне задумчиво:

– Не, ну как-то так не интересно: просить прощения, а ничего такого не сделал. Надо в следующий раз хоть чего-то натворить, чтобы в радость было прощения просить!..

Честно признаюсь: я не люблю чин Прощения. Но не потому, что мне не близка служба Прощеного Воскресенья или евангельское чтение, где говорится о прощении грехов, о посте и о собирании небесных сокровищ… Просто не хочется что-то изображать «по уставу», в положенное время.

Претит, когда после общих поклонов  некоторые ни в чём не виноватые прихожане норовят ещё в сторонке тебя перехватить и там «глаза в глаза» «испросить прощения». Странно это как-то. Хоть бы раз помириться именно с тем, с кем в серьёзной ссоре, а не раскланиваться галантерейно… А уж смски с «прости» от людей, с которыми редко даже пересекаешься в жизни, не то, чтобы ссоришься – вообще верх недоразумения, если не сказать — пошлости.

В чём изначальный смысл обряда прощения? Вспомним житие Марии Египетской, кусочек о старце Зосиме:  «Был в монастыре том обычай, ради коего Бог привёл туда Зосиму. В первую неделю Великого поста за литургией все причащались Пречистого Тела и Крови Господней и вкушали немного постной пищи; потом все собирались в церкви, и после прилежной коленопреклонённой молитвы старцы прощались друг с другом; и каждый с поклоном просил у игумена благословения на предлежащий подвиг путешествующим.

После этого открывались монастырские ворота, и с пением псалма «Господь – просвещение мое и Спаситель мой, кого убоюся; Господь – защититель живота моего, от кого устрашуся»  иноки выходили в пустыню и переходили реку Иордан. В монастыре оставались только один или двое старцев, не для охраны имущества – украсть там было нечего, – но чтобы не оставить церковь без богослужения. Каждый брал с собой немного пищи, сколько мог и хотел по своим телесным потребностям: один немного хлеба, другой – смоквы, кто финики или мочёную в воде пшеницу. Некоторые с собой ничего не брали, кроме рубища на своём теле, и питались, когда принуждал их к тому голод, растущими в пустыне травами.

 Перешедши через Иордан, все расходились далеко в разные стороны и не знали друг о друге, как кто постится и подвизается. Если кто видел, что другой идёт к нему навстречу, то уходил в другую сторону и продолжал свою жизнь в одиночестве в постоянной молитве, вкушая в определённое время очень мало пищи. Так иноки проводили весь Великий пост и возвращались в монастырь за неделю до Воскресенья Христова, когда Церковь торжественно празднует праздник Ваий. Придя в монастырь, никто из братии не спрашивал друг друга, как он провёл время в пустыни и чем занимался, имея свидетелем одну только свою совесть. Таков был монастырский устав Иорданского монастыря»[1].

Старцы, которые «острыми углами» своих характеров весь год притирались друг к другу (небось, бывали всякие неприятности), просили взаимного прощения, расходясь на подвиг в пустыни: ведь не увидятся несколько недель, вдруг кого-то звери лютые растерзают, вдруг кто-то умрёт, опалённый солнцем, непрощённый… Надо идти с очищенным сердцем, чтобы не было поздно.

А в чём смысл нынче этого обряда? Давайте тогда устраивать этот чин каждый вечер перед сном, а то мы ведь не расходимся на Четыредесятницу, а завтра опять же встречаемся на службе.

Я не против прощения или чина, просто слишком очевидно, как нас, «профессиональных» православных, постепенно затягивает колесо «типиконства»: Псалтирь в пост начинаем «почитывать», поклончики бить, акафисты-канончики, аналойчики-платочки…

Только люди говорят про нас: «О, православные опять злые: пост у них…».

Архив. Священник Алексий Плужников.