последнее лето.

@музыка Lana Del Rey "Get Free"

Тем августом, холодным, пропитанным сыростью, туман стелился по утрам густыми, почти осязаемыми полотнами, затягивая улицы в молочную дымку, сквозь которую едва пробивался бледный солнечный свет.

Он, всегда такой живой, резкий, непредсказуемый, теперь казался тенью самого себя — отстранённым, погружённым в какую-то бездну, куда я не мог за ним последовать.

Шутки мои, прежде вызывавшие у него то язвительные усмешки, то внезапные приступы хохота, теперь разбивались о каменное молчание.

Даже его привычные издевки, его игры, его эксперименты со мной — всё это сошло на нет. Казалось бы, я должен был почувствовать облегчение. Но нет. Тревога ела меня изнутри, как голодный зверь, оставляя в душе кровавые следы от когтей.

Потом я дважды застал его в кабинете, с револьвером в руках. Он не стрелял, нет — просто прикладывал холодный металл дула к виску, будто примерялся, будто пробовал на вкус саму идею. Я умолял его вернуться к доктору М., к тем сеансам, после которых он хотя бы на время становился спокойнее. Но он лишь отмахивался, словно от назойливой мухи, его глаза оставались пустыми, как выгоревшее небо.

А потом было то утро на кухне.
Он сидел за столом, склонившись над телефоном, пальцы быстро скользили по экрану — биржевые сводки, курсы валют, цифры, которые он любил пересчитывать в уме. Вдруг — резкий жест, телефон отлетел в сторону, ударился о стену. Он встал, медленно, почти театрально, постучал костяшками пальцев по столу — тук-тук-тук — будто отбивал такт невидимой мелодии. Потом его рука повисла в воздухе, сделала плавное движение — и в пальцах вдруг оказалась опасная бритва, длинная, узкая, с тусклым лезвием.

Я даже не успел вскрикнуть.
Лезвие блеснуло, разрезая воздух, и в следующее мгновение тёмная, почти чёрная кровь хлынула из разреза на тыльной стороне его левой руки. Она стекала густыми, тяжёлыми каплями на пол, растекаясь по мрамору причудливыми узорами. Он смотрел на это с улыбкой — спокойной, почти блаженной.

Я бросился за аптечкой, сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот разорвётся. Он позволил мне перевязать рану, даже не сопротивлялся, лишь следил за моими дрожащими пальцами с каким-то странным любопытством.

— Ты мог бы стать кем угодно, — произнёс он, пока я на коленях вытирал его кровь с пола. Голос его был тихим, почти ласковым. — Но выбрал это. Почему?

Я поднял голову, вытер лицо окровавленной тряпкой.
— Потому что ты тоже никуда не уйдёшь.

На следующее утро я проснулся в его постели. Впервые. Его руки обвивали мою шею, пальцы впивались в кожу — нежно, почти неощутимо, пока вдруг не сжались сильнее. Темнота накатывала волнами, сознание уплывало, и последнее, что я помню — его губы на моих, его дыхание, вливающееся в мои лёгкие.

Это называлось «утренний кофе».
_
Теперь дом продан. В нём живёт семья — мать, отец, двое детей. Они не знают, что:

• В их спальне он разбивал мне голову о чугунный радиатор, пока я не терял счёт ударам.
• В детской, за тонкими стёклами окна, я провёл месяц, вися на цепях, как диковинный зверь в клетке.
• А под свежими розовыми обоями в гостиной до сих пор остались пятна моей крови — те самые, что он заставлял меня размазывать по стенам, «как настоящий художник».

Раз проходя мимо, я заглянул в открытое окно первого этажа. Новые хозяева стояли напротив огромного старинного зеркала и обсуждали его. Зеркало им не нравилось, я услышал характеристику: «какое-то бы словно…слишком тяжелое!»

Я беззвучно рассмеялся.

Оно просто помнит наш вес.