Сказка про трёхжопого дракона и психолуха Елю Муторскую

В деревне Безымянный Тупик, где небо гнило, как раздавленный глаз, а время тухло, как лужа в заброшенном хлеву, жил трёхжопый дракон. У него была одна голова — самодовольная, с чешуёй, лоснящейся, как сало барыги, и глазами, что блестели, как стёкла разбитых надежд. Но суть его была в трёх задах, каждый из которых изрыгал дым, воняющий прокисшей тоской, ржавым гвоздём и чем-то ещё, чему люди боялись дать имя. Эти зады говорили — хрипели, булькали, хихикали, извергая проклятья и бессмыслицу. Дракон не жёг дома и не крал кур — он просто был, нависая над деревней, как воплощённый абсурд, от которого нельзя ни сбежать, ни очнуться. Его тень душила всё: колодцы плевались илом, хлеб в печах покрывался коростой, а люди шептались, боясь, что зады дракона подслушают их мысли.

В этом болоте безнадёжности жила психолух Еля Муторская, необъятная, как сама вечность, с лицом, смятым, как черновик чужой кары. Она носила рваное бальное платье, что выло при движении, будто оплакивало загубленный мир, и замызганную футболку с надписью «Я — Закон», заляпанную пятнами, похожими на кровавые кляксы. На поясе болтался её «инструмент истины» — трёхглавый страпон-булава, утыканный шипами, с чугунными головами, чьи выгравированные глаза хихикали, как демоны над пропастью. Еля сжимала в зубах самокур, чей чёрный, липкий дым вился, как рой мух, бормоча слова, от которых кровь стыла. Но говорила Еля не ртом — её жопа, мясистая и властная, изрыгала хриплые тирады, а вагина, сиплая и капризная, вмешивалась, споря с жопой о «правильном размере х*я». Голова Ели, пыхтя самокуром, пыталась их урезонить, но споры эти были вечны, как тьма Безымянного Тупика, и только разжигали хаос.

Еля не лечила души — она потрошила их, как ржавый мясник, оставляя людей корчиться в ужасе перед собственной пустотой. Жители звали её, когда тьма становилась осязаемой, как мокрый саван, не потому, что верили, а потому, что её гротескная туша была единственным, что отличало их от небытия.

Однажды трёхжопый дракон стал невыносим. Его тень, порождённая самодовольной головой, разрослась, пожирая поля, дома и остатки разума. Люди забыли сон — их ночи заполняли видения трёх зловонных задов, хохочущих и изрыгающих дым. Колхозники, чьи лица слились в серую слизь, собрались у сгнившего амбара и решили: надо звать Елю. Не ради спасения, а потому, что без неё их страх был слишком бесформен.

Еля явилась на закате, когда небо кровоточило гнойным багрянцем. Она стояла перед драконом, колыхаясь, как гора гниющей плоти, и сосала самокур, пока дым не сплёл вокруг неё саван, пахнущий могилой. Дракон повернул к ней свою голову, ухмыляясь, как базарный вор, но молчал. Вместо него заговорили его зады — все три разом, хрипя, булькая и плюясь словами, как гной из язвы. Один зад бормотал проклятья, второй выл о вечной пустоте, третий хихикал, перечисляя грехи деревни в алфавитном порядке. Запах их речи душил, и колхозники, подглядывавшие издалека, валились в грязь, задыхаясь.

Еля ответила жопой. Её зад изрыгнул хриплую тираду: «Назови свою боль, тварь, или я раздавлю твои вонючие дыры!» Но тут вмешалась её вагина, сипло завопив: «Боль? Какая боль? Нам нужен х*й, да побольше, чтоб заткнуть эти зады!» Жопа Ели рявкнула в ответ: «Побольше? Да ты что, мелочь не выдержит твою бездонность!» Голова Ели, пыхтя самокуром, пробормотала: «Тише, идиотки, тут дракон, а не базар», но вагина с жопой продолжали орать, споря о «правильном размере», пока дым самокура не заволок их вопли, как туман.

Драконьи зады, услышав это, захохотали, изрыгая дым, что рисовал в воздухе лица утопленников. Они завыли в унисон о своём одиночестве, о том, как их три проклятья — это три попытки быть больше, чем тень самодовольной головы, как они ненавидят себя и деревню, что породила их. Их слова были ядом, от которого воздух густел, как кровь.

Еля, пыхтя самокуром, шагнула ближе, размахивая трёхглавой страпон-булавой. Её жопа выкрикнула: «Зачем вы здесь?» Вагина добавила: «И где ваш х*й, чтоб всё исправить?» Голова Ели буркнула: «Заткнитесь, обе», но вопросы падали, как камни в бездонный колодец. Драконьи зады лишь хихикали, а самодовольная голова ухмылялась, будто знала тайну, которой нет.

Тогда Еля сорвала трёхглавую страпон-булаву с пояса и с рёвом, от которого земля содрогнулась, метнула её в дракона. Каждая чугунная голова, скалящаяся гравированными глазами, вонзилась в один из трёх драконьих задов с точностью, будто ад направлял удар. Зады взвыли — три вопля слились в хор, от которого лопались стёкла в избах, и извергли дым, пахнущий горелой плотью, тоской и сгнившими мечтами. Самодовольная голова дёрнулась, её ухмылка скривилась, и она заскулила, как побитый барыга, потерявший товар.

Еля подошла вплотную, её жопа прохрипела: «Ты — это мы». Вагина добавила: «Но без х*я, чтоб всё исправить». Голова Ели выдохнула дым в морду дракона: «Твои зады — наши вопли, твоя голова — наша ложь. Я не могу тебя убить, потому что тогда сгинем все». Дым её слов повис, как плесень на потолке.

Дракон замолчал. Его зады перестали бормотать, но тень не исчезла — она съёжилась, как дохлая крыса. Колхозники ждали чуда, но вместо чуда была тишина, от которой хотелось выть. Еля выдернула свою трёхглавую булаву из драконьих задниц, отряхнула её от зловонной слизи, что шипела, как кислота, и побрела прочь, пыхтя самокуром. Её жопа и вагина продолжали спорить о «правильном размере х*я», а голова бормотала: «Идиотки, всё бесполезно». Деревня не ожила: колодцы плевались грязью, хлеб гнил, а люди шептались, боясь взглянуть друг другу в глаза. Дракон остался, но теперь лишь хрипел во сне, а его зады изредка пукали дымом, как больные старики.

Еля Муромская не спасла Безымянный Тупик — она не умела спасать. Она бродила по деревне, волоча трёхглавую страпон-булаву, чьи чугунные глаза подмигивали, как демоны, и сосала самокур, чей дым рисовал вопросы, от которых кровь стыла. Её жопа и вагина продолжали орать о хе — жопа требовала «побольше, для авторитета», вагина ныла за «поскромнее, но точнее», а голова, пыхтя дымом, шипела: «Заткнитесь, нет никакого хя, только мы и этот дракон». Колхозники звали Елю снова, не потому, что верили, а потому, что её гротескная туша, её спорящие жопа с вагиной и хрипящий самокур были единственным, что отличало их от дракона. И каждый раз, уходя, Еля оставляла дым — липкий, чёрный, как чернила, которыми судьба писала их бесконечный, бессмысленный приговор.