… Залог ментального здоровья

В деревне Весёлый Хутор, где ветер выл, как пьяная баньши, а избы скрипели, словно гробовые доски, жила психологиня Еля Лоховская. Жирная баба, чья плоть колыхалась, как трясина в бурю, она носила рваное бальное платье, что трещало по швам, будто вопило о своей загубленной судьбе, а поверх — замызганную футболку с надписью «Я это Оно». На шее болталась табличка, вырезанная из гнилого ящика: «Большой х*й — залог ментального здоровья». Еля сосала самокур, чёрный, как смола преисподней, не вынимая его изо рта, даже когда хохотала или ругалась с гусями, что боялись её взгляда. Дым её вился, как змеи из ада, заставляя коров реветь, а кур нести яйца с кровавыми прожилками.

Весёлый Хутор был помойкой, где каждый таил в сердце ржавый нож ненависти. Тракторист Иван точил топор на комбайнёра Петра за украденный штоф, доярка Марья плевалась ядом в птичницу Клаву, чья утка сожрала чужую репу. Но когда тьма душила деревню, все звали Елю — не из веры в её «психологию», а из страха перед её глазами, что резали душу, как бритва.

Однажды председатель колхоза, Громобой, чьё имя гремело, как гром над могилами, сгнил изнутри. Был он громилой, что одним рыком гнул трактора, а теперь сидел на крыльце, как дохлый ворон, глядя, как мир тонет в грязи. Колхоз умер: трактора хрипели ржавчиной, коровы мычали, как на бойне, а куры несли яйца с чёрными пятнами, будто смерть их целовала.

Еля явилась, колыхаясь, как гора желе, в своём бальном платье и футболке «Я это Оно». Плюхнулась рядом с Громобоем, затянулась самокуром, и дым, густой, как деготь, поплыл, рисуя черепа и лица забытых. «Выкладывай, старый хрыч, что тебя жрёт?» — прогундосила она, и голос её был как скрежет лопаты по могильной плите. Громобой, чьи глаза тонули в пустоте, прохрипел.

Он тосковал по Любе, девке, с которой отплясывал под хрип гармоньки, пока жизнь не разодрала их, как собаки падаль. Люба сбежала в город, а Громобой остался, и сердце его заросло плесенью. Недавно он нашёл в сарае их старую фотку — выцветшую, будто высосанную демонами, — и тьма поглотила его.

Еля сосала самокур, и дым её, говорят, был ядом — он хихикал, шептал, рисовал Любу с пустыми глазницами и кровавой ухмылкой. «Пиши ей, старый пень, — буркнула Еля, выпуская дымное кольцо, похожее на удавку. — Зови, пока кишки не сгнили». Громобой заскрипел зубами: «Где её найдёшь? Я — обрубок, а не мужик». Но Еля оскалилась, самокур тлел, как уголь ада, и она рявкнула: «Пиши, а я разберусь».

Не вынимая самокура, Еля прошлась по деревне, где старухи, похожие на высохших ведьм, знали всё, даже имена мёртвых. Через два дня она вытрясла адрес Любы, будто душу из грешника. Громобой писал письмо, дрожа, как перед плахой, а Еля, пыхтя самокуром, зашептала ветру, и письмо улетело в город, подхваченное чёрным вороном.

Люба приехала — не та девчонка, а тётка с глазами, полными шрамов времени. Они с Громобоем сидели на крыльце, пили мутный самогон, хохотали, но смех их был как треск ломающихся рёбер. Еля стояла в тени, сосала самокур, и дым её, чёрный, как грехи Хутора, полз к небу, где звёзды гасли, как надежды.

Колхоз зашевелился, но как-то уродливо: Громобой орал, но голос его ломался, куры несли треснутые яйца, а трактора гудели, как на похоронах. А Еля, эта жирная баба в бальном платье, что рвалось, как её собственная жизнь, и в футболке «Я это Оно», бродила по Хутору, сосала свой самокур и искала тот самый «большой х*й», что, по её табличке, спасал разум. Она рылась в душах колхозников, будто в навозе, выспрашивала у старух, не видали ли они ЭТО — мифический ключ к ментальному здоровью. Одни шептались, что она ищет мужика, что затмит её тушу, другие — что это её чёрный юмор, вызов миру, где всё прогнило. Еля же хохотала, как гиена над падалью, и дым её самокура, густой, как смрад болота, заволакивал деревню. Колхозники не теряли надежду, что где-то там, в грязи Хутора, Еля всё-таки найдёт свой «залог ментального здоровья», хоть она и хихикала что он, верно, сгнил вместе с их мечтами.