Все совпадения случайны и тд и тп
Заяц ты тута? Ну как, лучше? Я имя туристки не придумала ещё.

В самом сердце храма потребления, среди сияющих рядов консервных алтарей и замороженных святынь, разверзлись врата в иную реальность. Её появление было ознаменовано не трубным гласом, а скрипом разболтанного колеса тележки, что двигалось с неумолимостью ледника, перемалывающего альпийский луг. Гружёная не столько провиантом, сколько грузом собственной просвещенности, она была Матроной Интеллигенции Запердяевского округа в стёганом халате, с лицом, которое, казалось, вот-вот процитирует Бродского.

В проходе между печеньями и «Дошираком» произошло столкновение двух реальностей. Тележке, чей курс был проложен сквозь времена и народы к заветной полке с тушёнкой прегралило путь недоразумение из деревни Кончаевка.

Она была не девушкой, а зыбким намёком на неё. Существо из паутины, органического хлопка и осознанного потребления. Сама Тургеньевская нежность двигалась по магазину не шагами, а лёгкими, парящими взлетами экзистенциальной феи, будто её тонкие косточки не касались скверного линолеума, а парили над ним, источая аромат пармезана и смущения. В руках у неё была не корзинка, а плетёный амфоровидный объект, в котором одинокий авокадо катался, как горошина в космическом корабле.

Её путь был медитацией. Выбор безглютеновых хлебцев был для неё не покупкой, а духовной практикой. Она замерла в позе взывающей к высшим силам нимфы, закрыв глаза и пытаясь почувствовать вибрации полки.

Именно в этот миг её и настигло Возмездие.
Матрона не затормозила. Торможение — акт милосердия, а милосердие в Запердяево было слабостью, вырезанной из душ селян ножом для масла много лет назад. Она ускорилась. На её губах застыла едва заметная гримаса гуру, ведущего неофита к просветлению через боль.

На короткий момент их глаза встретились. Не удар. Нет. Это был жёсткий, властный контакт. Холодный стальной фаллос тележки, грубый и бездушный, врезался в её нежную, почти невесомую плоть где-то в районе бедра. Это был акт грубого, немого доминирования, на которое она была не готова.

Она не закричала. Она издала звук. Звук, похожий на писк породистой мыши, на которую наступили бархатной туфлей. Её тело, не знакомое с физикой грубого мира, отреагировало с максимальной театральностью. Она не просто отпрыгнула. Она изогнулась в дугу, будто в экстазе святой Терезы, и рухнула на пол, не забыв при этом принять живописную позу «увядший цветок». Её плетёная амфора покатилась, а авокадо, этот символ её жизненного уклада, полетел под морозильную витрину, навстречу своей ледяной гибели.

— Чего встала как столб посреди прохода? — прогремел голос, низкий, хриплый, пропитанный смрадом дешёвых сигарет и вселенской претензией. Это был не вопрос. Это был кнут. Плеть из грубейшего шитья, которая должна была оставить шрам не на коже, а на самоощущении.

В её взгляде читался не гнев, а холодное, садистичное удовольствие от унижения. Она — миссис Робинсон супермаркета, которая только что публично, на виду у банок с огурцами и пачек масла, совершила акт мелкого бытового БДСМ.

Лежа в немом ужасе, раскинув руки, Кончаевка туристка ощущала не боль. Она ощущала глубокую, вселенскую пошлость происходящего. Грубая реальность, от которой она пряталась в студиях йоги, вдруг проникла в её кристаллический мирок и осквернила его своим нахрапистым присутствием. Это было насилие. Не бытовое, а метафизическое. Её эфирное тело было помечено стальным жалом тележки, и теперь на ней висела невидимая метка жертвы.

А над ней, могучая и непроницаемая, возвышалась Повелительница. Не злая. Даже не заметившая. Просто продолжавшая свой путь. Для Левиафана столкновение с маленькой лодкой — лишь лёгкая рябь на воде.

Мысль закрутилась в спирали: «Боже, это был знак. Знак того, что я слишком хрупка для этого жестокого мира мясных отделов и ценников. Он… оно… коснулось меня. Грубо. По-хозяйски. Во мне проснулась… стыдная жажда подчинения этой… этой Матроне с тележкой? Нет, это слишком! Я должна написать об этом в блог. О травме. О насилии продуктовой матрицы. О том, как авокадо умирает за наши грехи».

Она поднялась, отряхивая с лосин несуществующую пыль, и с достоинством мученицы пошла прочь, оставляя за собой шлейф обиды и экологически чистого стыда. Её унижение было полным, глубоким и чрезвычайно фотогеничным.