7. Даун шифтинг. (или к чему пришло, но ещё не закончилось)

В Москве, я по инерции попал в верхние финансовые круги. Сработала старая репутация. И понеслось, и закружилась. Богемное общество, знакомство с большинством известных олигархов, встречи с Ельциным и Саркази, Куршавель с модельками, бибика с мигалкой..., понты. Но не на долго. Во-первых, я всё-таки видимо мудак! Хоть и не полный. И кроме понтов уже не было тех возможностей и денег. Во-вторых, российский бизнес все-таки уж очень грязный и мне, рафинированному мальчику из Америки, было типа "западло". В- третьих, по причине, описанным в главе 4 при разводе с любимой, пропала мотивация и стало не интересно, незачем зарабатывать деньги, что-то строить. Началась переоценка ценностей. Shift down. Где-то году в 2004ом я окончательно понял, что "великим" мне уже не стать. И что, как говорил Жванецкий: «Не можешь любить, сиди дружи», а Задорнов: " жить надо так, чтобы было интересно". Может сказался кризис среднего возраста. Может я перевалил через пик жизни и начал по-своему опять впадать в детство.

Я переехал в съёмную квартиру в Москве. Опять-таки подражая Гессе:
«Человек лет пятидесяти… Он был высок и обладал походкой рослого человека, носил модное и удобное пальто, да и вообще одет был прилично, но небрежно, выбрит гладко, волосы его мерцали проседью. Сначала его походка мне не понравилась, в ней была какая-то напряженность и нерешительность, не соответствовавшая ни ему, ни тону, ни темпераменту его речи. Лишь позже я заметил и узнал, что он был болен и ему трудно ходить. Со странной улыбкой, которая тоже мне была тогда неприятна, он осмотрел лестницу, стены и окна, и старые высокие шкафы на лестничной клетке, всё это ему как бы и нравилось и в тоже время чем-то смешило его. Было вообще такое впечатление, что он явился к нам из другого мира, из каких-то заморских стран, и находит всё здешнее хоть красивым, но немного смешным. Держался он, ничего не скажешь, вежливо и даже приветливо, сразу же одобрил дом, комнату, плату за жильё и завтрак и прочее, и всё-таки от него веяло чем-то чужим, чем то, как мне показалось тогда, недобрым или враждебным.

Уже с первого же взгляда, я почувствовал, что он болен, то ли как то душевно, то ли какой-то болезнью характера, и свойственный здоровым инстинкт заставил меня обороняться. Со временем это оборонительное отношение сменилось симпатией. Основанной на большом сочувствии к тому, кто так глубоко и долго страдал и чьё внутреннее умирание происходило у меня на глазах. В этот период я всё больше и больше осознавал что болезнь этого страдальца коренится не в каких то пороках его природы, а наоборот в великом богатстве его сил и задатков не достигших гармонии. Я понял, что он, в духе некоторых тезисов Ницше, выработал в себе гениальную, неограниченную, ужасающую способность к страданию. Одновременно я понял, что почва его пессимизма – не презрение к миру, а презрение к самому себе, ибо при всей уничтожающей беспощадности его суждений о заведённых порядках или о людях, он никогда не считал себя исключением, свои стрелы он направлял в первую очередь в себя самого, ненавидел и отрицал самого в первую очередь…

Уничтожить личность, подавить волю в данном случае не удалось, он был слишком силён и твёрд, слишком горд и умён. Вместо того, чтобы уничтожить его личность, удалось лишь научить его ненавидеть самого себя.

Его комната наполнялась всё больше. Вешались картины, прикалывались к стенам рисунки, иногда вырезанные из журналов иллюстрации, которые часто менялись. Южный пейзаж, фотографии провинциального городка, видимо его родины, висели в вперемежку с яркими, светящимися акварелями, как оказалось написанными им самим. Затем фотография красивой молодой женщины или девушки. Одно время на стене висел сиамский Будда, сменённый сперва репродукцией «Ночи» Микеланджело, а потом портретом Махатмы Ганди. Книги не только заполняли большой книжный шкаф, но и лежали повсюду – на столах, на красивом секретере, на диване, на стульях, на полу, книги с бумажными закладками, постоянно меняющимися. Человек, который жил в этой комнате, мог быть учёным. Такому впечатлению соответствовал и сигарный дым, всё здесь окутывавший, и разбросанные повсюду окурки сигар и пепельницы. Однако изрядная часть книг была не научного содержания. Подавляющее большинство составляли сочинения писателей всех времён и народов. На большом столе среди книг и рукописей часто стоял букет живых цветов, там же пребывал и этюдник с акварельными красками, всегда впрочем, покрытый пылью а рядом с ним – пепельницы и всевозможные бутылки с напитками. В оплетённой соломой бутылке было самое обычное красное вино, которое он брал в лавочке поблизости, иногда появлялась бутылка изысканного бордо… Так же как в отношении сна и работы, незнакомец не соблюдал решительно никакого режима в еде и питье. В иные дни он вообще не входил из дома и не подкреплялся ничем, кроме кофе. Зато в другие дни он ел в ресторанах, иногда хороших и даже изысканных, а иногда в какой ни будь харчевне на краю города.

Крепким здоровьем он видимо не обладал, кроме скованности в ногах, которыми он часто с явным трудом преодолевал лестницы, его мучали и другие недуги. Иногда он казался поразительно оживлённым и помолодевшим, иногда даже весёлым. Потом однако, сразу следовала новая тяжёлая депрессия, и он по целым дням оставался в постели не принимая никакой пищи…»

Те кто был у меня дома в Москве, наверняка согласятся, что очень похоже))) Ну разве что Махатмы Ганди не было)))

Продолжение следует....
(предыдущие главы через анкету)