Глава 3 Генитальная простота

Этнография
Мифы и легенды
Военная история
История спецслужб
Морской архив
Религия
Классики и современники
Историография
Эпиграфика

Темы:Англия, ВОВ, Древняя Русь, Египет, ЖЗЛ, Киевская Русь, Крым, Рим, Севастополь, Украина, Франция, Херсонес, Холокост, Япония, адвокаты, арии, биографии, вторая мировая война, диссиденты, евреи, зороастризм, инквизиция, инки, катастрофы, масоны, мировое правительство, мифы, монархи, монголы, орда, пирамиды, пираты, разведка, раскопки, ритуалы, террористы, тюрки, философы, христианство, художники

Показать все теги
Религия:
Сатанизм - разновидность Чёрного оккультизма
Удивительные открытия, касающиеся сотворения мира, рая, потопа и Вавилонской башни
Археологи обнаружили новые загадочные свитки Мертвого моря
Молитвы на всю Седмицу св. Кирилла Туровского: К проблеме взаимодействия категорий жанра, стиля и творческого метода в поэтике средневековой восточнославянской книжности

Тангун и религия тэчжонгё
Голосование:
Вам нравится наш сайт?

Отличный сайт!
Хороший сайт
Встречал и получше
Совсем не понравился

Голосовать
Результаты

Самое читаемое:
Крым всегда принадлежал России? Миф и разоблачение
Как в 1937 году репрессировали руководителей обкомов и райкомов
Как сталинский режим разрушал народную нравственность в самых святых ее основах
Павел Полуботок
История тамплиеров. Третий крестовый поход и Ричард Львиное Сердце
Земледелие народов майя
Каменный век Камчатки и Чукотки в свете новейших археологических данных
История тамплиеров. Падение Иерусалима
Маргарет Тэтчер
Луи Наполеон Бонапарт

Тайны истории» Главы» Генитальная простота
Генитальная простота
Автор: Malkin |Дата: 19-02-2014 16:49 |Просмотров: 825

Вернуться к оглавлению
Глава 3
Сохраненное сокровенное
За первые несколько сотен лет существования японского государства в вопросах пола, семьи и брака, любовных отношений мужчины и женщины сложилась довольно цельная, но многоплановая картина. Главными штрихами, которые ее характеризовали, стали относительно высокая свобода сексуальных отношений в обществе независимо от его социальных групп, восприятие секса как благодатного, богоугодного дела, хотя и с разными степенями его роман­тизации (одухотворенности) в различных слоях населения, и усиление нравственного контроля за сексуальной жизнью со стороны крепнущего буддизма, становящегося духовной опорой пришедшего к власти самурайского сословия.

В VIII—XIII веках в Японии была создана масса произ­ведений, донесших до нас аромат той эпохи и сохранивших не только заковыристые любовные сюжеты из жизни высшей знати Киото, но и яркие картинки, сценки, эпи­зоды из жизни других, менее оторванных от простого народа сословий — монахов, стражников, чиновников. Эту палитру создали настоящие мастера слова. Благодаря им сегодня мы с вами можем хотя бы частично восстановить облик япон­ского общества, где народ сеял рис, просо, ячмень, ведомый по жизни культами плодородия и поклонения всему, что может быть связано с природой, урожаем, сексом, родами, смертью — с круговоротом жизни. В это же самое время примерно десятитысячная армия аристократов доводила до неземного, эфемерного совершенства идеи высокой любви, зиждившейся на сексуальных отношениях, которые легко было завязать (было бы поэтическое образование) и легко расторгнуть (было бы желание).

Однако уже тогда существовало серьезное отличие «античной», если так можно выразиться, Японии от античной Европы, в которой тоже царили культы плодородия, любви, обнаженной натуры и соития как олицетворения бесконеч­ности жизни. Древняя Япония — не Греция и не Рим. Здесь не строились статуи, не воспевалось ни мужское, ни женское тело, а телесная любовь, оставаясь делом благородным, все же напоминала упражнения по увеличению рождаемости или снятию стресса и не ставилась во главу угла. Романтические отношения оставались романтическими отношениями — но только для избранных, а секс — сексом — для всех. Японцы, в отличие от европейских современников, больше занима­лись сексом, чем говорили о нем, не видя в нем средство гар­монизации личности и мира, как античные греки и латиняне. Почему? Возможно, это как раз и объяснялось влиянием на общество сложного сочетания буддизма с синто, когда есте­ственная, природная, физиологическая тяга к любви, поддер­жанная языческими культами, оказывалась ограничена буд­дийской нравственностью. Она не запрещала, да и не могла запретить любовь совсем, но выдавливала ее в физиологиче­скую сферу, когда половой акт становился частью животной жизни наравне с добыванием пищи и отправлением естест­венных надобностей.

Столь замысловатое развитие любовно-сексуальной сферы скоро претерпело очередное эволюционное изменение, напрямую связанное с изменением социального устрой­ства японского общества. Как и в Греции, в Риме и любом другом государстве, где единственной заботой аристократии постепенно становилась невыносимая роскошь бытия (пусть и в разном вещественном выражении) и духовная концен­трация единственно на нежных чувствах, в древней Японии назрел социальный кризис. В отличие от гламурной Европы он разрешился не внешним воздействием, не завоеванием страны, а причиной внутреннего характера — появлением военного сословия — самураев, подчинивших себе Японию и правивших ею около семисот лет.

Представить себе, что и как именно изменилось в эро­тической культуре страны с приходом к власти военных, несложно. Как и везде в мире, это означало доминирование мужчины, воина, в данном случае самурая, над выведенной на вторые роли женщиной. Романтические отношения хэй- анской эпохи были если не быстро и окончательно забыты, то сохранились лишь в еще более абстрагированном от реальной жизни узком кругу аристократии, которая за несколько лет междоусобных войн, предательств отдельных людей и целых кланов, интриг и заговоров поменялась в своем составе, зна­чительно подрастеряв на этом пути культуру древнего Киото.

Изящную литературу очень скоро сменил суровый саму­райский эпос, авторами которого стали мужчины, и редкие исключения лишь подтверждали это правило. Женщина существовала только в двух ипостасях: как жена, хозяйка дома, или как проститутка, предмет физиологического вле­чения. Культы возвышенной любви и плодородия сменились торжеством любви телесной, простой, незамысловатой — победной любви мужчины с ощущением четкого доминиро­вания одной стороны над другой.

Разумеется, это произошло не сразу — фрагменты транс­формации мы уже рассматривали в предыдущей главе, и пре­вращение это было не таким уж однозначным — влияние синто и культуры аристократии падало медленно, но с при­ходом к власти в самом начале XVII века правительства воен­ного лидера страны сёгуна Токугава Иэясу в вопрос о любви была внесена окончательная ясность. Женщина стала ору­дием в руках мужчины, и теперь даже рождение дочери рас­сматривалось как несчастье.

Строго говоря, в первое столетие правления династии Токугава, державшей в своих руках Японию с 1603 по 1868 год,

самураям было явно не до деклараций о положении женщин. Оно, это положение, создавалось само собой — без пиар-под­держки тогдашних мастеров слова, принявшихся за дело лет на сто позже, когда на земле Ямато воцарился прочный мир, а огромная самурайская армия оказалась в положении чинов­ничьего аппарата с возложением на нее военно-бюрократиче­ских функций. В Эдо, нынешнем Токио, в то время уже были сконцентрированы сотни тысяч жителей, он стал одним из крупнейших городов земли, каким остается и сейчас, и не мог остаться в стороне от процесса цивилизации в любовной сфере — в нем появились первые публичные дома, а затем и «публичный город» Ёсивара.

Уже после создания Ёсивары и широкого распростра­нения в мирной Японии книг и повсеместного образования, позволяющего эти книги читать, возникли первые упоми­нания о своеобразном кодексе поведения японской жен­щины. Начали издаваться и печатались безостановочно вплоть до XX века в огромном количестве наставления для «благородных женщин из самурайских семейств». Обычно они, точно так же как и наставления самураям, часто име­нуемые у нас «кодексом Бусидо», после декларирования одной-двух «всеобъемлющих» истин типа «Нет мужчины, кроме хозяина» сразу переходили к обсуждению бытовых аспектов поведения женщины. Жизнь японки была строго расписана и регламентировалась далеко не только теми сфе­рами, где ее могли видеть мужчины. Одно из таких настав­лений настоятельно рекомендовало достойным дамам даже во сне выглядеть прилично — спать на спине с вытянутыми вдоль тела руками и выпрямленными ногами — то есть по стойке (или по лёжке?) «смирно». Для облегчения привы­кания к такой позиции «новобранкам» рекомендовалось свя­зывать ноги куском полотна: «Японская женщина не теряет своего достоинства даже во сне: скромная, благовоспи­танная, она спит в красивой позе, лежа на спине со сложен­ными вместе ногами и вытянутыми вдоль тела руками». За пределами Японии такое средневеково-самурайское пред­ставление о достоинствах женщины и сегодня имеет успех в определенных кругах населения. Не иначе как влиянием «Домостроя» и его сходством с японскими средневековыми кодексами поведения женщин только и возможно объяс­нить взгляды отдельных русских, которые, как и японские феодальные ортодоксы, считают, что показателем достоин­ства и благовоспитанности женщины является ее положение во сне. Хорошо было бы, если бы они, как советский писа­тель Борис Пильняк, понимали, что это — сугубо мужской взгляд на женщину: «Ярчайше выражен в Японии мир муж­ской половой культуры. Мораль и быт японского народа ука­зывают, что женщина никогда не принадлежит себе: родив­шись, она есть собственность отца, потом мужа, потом старшего сына. И та женщина, судьба которой судила ей быть матерью, — есть только мать, ибо священнейшее у япон­ского народа — дети. Она не должна крикнуть при родах, — на свадьбе родители ей дарят нож и икру, — икру, чтобы она плодилась, как рыба, — нож, чтобы она знала подчинение мужу, путь от которого — ножом — в смерть. А в те дни, когда она беременна, она ведет мужа в Иосивару»15.

Однако даже подобные экзотические способы внеш­него воздействия на женщину не идут ни в какое сравнение с методами морального воздействия на нее. Женщина в саму­райском обществе должна была быть вписана в него с четко определенной ролью, функцией и мотивацией отношений с ней. Поскольку основная роль женщины в любом обще­стве — это любовь и деторождение, а самурайская идеология зиждилась на японской трактовке конфуцианских понятий верности господину, то и женщину самураи втиснули в про­крустово ложе токугавской идеологии. Ей не отводилось место даже в разделе «Проявление чувств» одной из главной книг той эпохи «Будо Сёсинсю» — речь там шла исключи­тельно о проявлении чувств верности вассала к своему гос­подину, а не о любви представителей разных полов. В другом, известном всему миру строкой «Я постиг, что Путь самурая — это смерть», трактате «Хагакурэ» давалось более подробное объяснение этому. Женщина вспоминается в «Хагакурэ» как пример — сначала ради того, чтобы посетовать на падающую мужественность самураев, а потом и вовсе в довольно запу­танных рассуждениях о... гомосексуализме.

Между прочим, было бы в корне неправильно называть всех самураев гомосексуалистами, как делают это иной раз современные любители Японии. Воин в прошлом, ставший монахом, автор «Хагакурэ» Ямамото Цунэтомо в своем труде лишь подчеркивает бисексуальную природу самурай­ской любви, которая, по Ямамото, делится на романтиче­скую и физиологическую («истинная любовь») — к старшему наставнику и исключительно физиологическую (ради про­должения рода) — к собственной жене, спящей «смирно». Получается, что настоящая любовь лишь та, которая сочетает в себе целый ряд качеств, и важнейшее из них, по мнению самурайского идеолога, верность. Когда верность объеди­няется с половым влечением, возникает любовь. К кому? К старшему самураю — больше просто не к кому. Сейчас, когда эпоха этих воинов безвозвратно канула в лету, кого поставят японцы на их место? Никого! Было бы смешно и глупо призывать клерков японских компаний к романти­ческим чувствам в адрес их начальников отделов и прези­дента фирмы, хотя и такие случаи мне известны. А вот аспект любви, связанный с выполнением долга в семье, и сегодня остался неизменным, и это принципиально важно для пони­мания сегодняшних отношений японцев в семье. Отголоски времен, когда половая любовь между супругами была лишь выполнением супружеского долга в полном смысле этого слова, все еще очень сильны в современной Японии.

Во втором свитке «Хагакурэ» Ямамото Цунэтомо открыто рассуждает о другом важнейшем аспекте истинной, с его точки зрения, любви — о любви тайной, безотносительно того, кому она адресована — мужчине или женщине: «Я верю, что высшая любовь — это тайная любовь. Будучи однажды облеченной в слова, любовь теряет свое достоинство. Всю жизнь тосковать по возлюбленному и умереть от неразде­ленной любви, ни разу не произнеся его имени, — вот в чем подлинный смысл любви». Из этих слов бывшего самурая сочится причудливая смесь романтических представлений о любви хэйанских времен с молчаливой воинской эсте­тикой дзэн-буддизма. Любить и страдать, страдать и мол­чать, любить, молча и страдая, умереть, не открыв никому, прежде всего предмету своей любви, чувства, — вот высшая степень самурайской любви, ее идеал и полная бессмыслица и выхолащивание отношений с точки зрения европейца, ибо такая концепция для людей христианской морали не просто бессмысленна, но порочна и греховна по своей сути. Даже оставив в стороне голубой отблеск такой любви, приходится констатировать, что, если истинная любовь может быть только тайной, отношения между любовниками изначально обречены на неудачу, на провал — опять же по понятиям евро­пейцев. Следовательно, оба — и мужчина, и женщина — обре­чены (снова употребим этот термин, ибо иначе не скажешь) на холодные отношения в семье, создать которую велит долг, а не чувство, на ограниченное, формальное общение в ней или отсутствие этого общения совсем, на детей, которые будут воспитываться в строгости и в любви исходя из чувства долга, на необходимые в такой ситуации измены — хотя бы для того, чтобы элементарно «выпустить пар». Но отношение к изменам мужчин и женщин при этом складывается диа­метрально противоположное, что характерно и для христи­анского мира. Исходя из маскулинной самурайской логики, несложно понять, какое именно. Вот показательная история, рассказанная Ямамото:

«Один человек проходил через город Яэ, когда у него неожиданно заболел живот. Он остановился у дома в пере­улке и попросил разрешения воспользоваться уборной. В доме оказалась только молодая женщина, но она повела его во двор и показала, где находится туалет. Когда он снял хакама[1] и собирался оправиться, неожиданно вернулся муж молодой женщины и обвинил их в прелюбодеянии. В конце концов их дело рассматривалось в суде.

Господин Наосигэ услышал об этом и сказал:

1 Даже если этот человек не думал о прелюбодеянии, он совершил не меньшее преступление, когда не раздумывая снял хакама в присутствии женщины. Женщина же совер­шила преступление, поскольку позволила незнакомцу раз­деваться, когда в доме не было мужа. Говорят, что они оба были приговорены к смерти»16.

Основы такого воспитания женщин закладывались с самого начала их жизни: «Главное в воспитании девочек — с детских лет прививать им целомудрие. Девочка не должна

подходить в мужчине ближе чем на два метра, смотреть ему в глаза и брать вещи из его рук. Она не должна ходить на прогулки и посещать храмы. Если она получит строгое вос­питание и будет много страдать в родительском доме, ей не на что будет жаловаться, когда она выйдет замуж». Вот так: страдать надо с детства, тогда не на что будет жаловаться — ни больше ни меньше.

Сокрытое в свежей листве
По иронии судьбы существует странное для нас на фоне описанных только что представлений о любви объяс­нение названия труда Ямамото — «Хагакурэ». По-японски оно означит «сокрытое в листве», и есть предположение, что фраза эта взята из стихотворения монаха Сайге:

В нескольких дрожащих лепестках,

Сокрытых среди листьев,

Как сильно я чувствую Присутствие той,

По ком втайне тоскую!

Если это так, то типичный образец романтической лирики подарил название образчику самурайского трактата о морали, радикально отличающейся от морали аристократов древней Японии, хотя что-то общее между ними, конечно же, есть.

«Хагакурэ» написано примерно в 1710 году, во времена расцвета токугавской Японии — мощного и стройного госу­дарства, идеалы которого во многом легли в основу Японии современной. В том числе и идеалы, связанные со сферой человеческих чувств и переживаний. Спустя 250 лет у Яма- момото Цунэтомо, известного также под своим монашеским именем Дзете, появился гениальный последователь, раз­вивший и отшлифовавший его теорию до предела, поддер­жавший ее своей репутацией талантливого писателя, про­живший и умерший в соответствии со своим представлением о «Хагакурэ». Речь идет о знаменитом писателе Мисима Юкио, ставшем культовым автором в постсоветской России с легкой руки замечательного переводчика Григория Чхартишвили. Помимо собственных романов, пьес и эссе, Мисима написал еще обширные комментарии к своей любимой книге — «Хага­курэ», названные им «Хагакурэ Нюмон» — «Введение в Хага­курэ», ценные для нас тем, что противоречивые отношения любви, секса и страсти оцениваются там с точки зрения японца почти наших дней (Мисима погиб в 1970 году).

Писатель называл характеристику самурайской любви, данную Ямамото, «последовательной теорией романтиче­ской любви» и снова и снова возвращался к тезису о «тайной любви», которая теряет свои достоинства, как только стано­вится высказанной. Сознательно или нет, Мисима гипербо­лизировал даосские представления о сексуальной энергии, утверждая, что «любовный трепет угасает в момент передачи» сексуальной энергии, которую, по его мнению, можно только накапливать в себе, но нельзя транслировать вовне. Логично, что высшим идеалом в таком случае является любовь, которую человек уносит с собой в могилу, и это полностью согласуется с теориями Ямамото. Пылкий консерватор, Мисима открыто выражал недовольство «распущенностью» молодежи, что сегодня звучит довольно забавно, учитывая, что молодежь сере­дины XX века уже вовсе не представляется нам такой сексу­ально раскрепощенной, какой ее видел японский писатель. Но что самое удивительное, Мисима сетовал на то, что у этой «рас­пущенной» молодежи в сердцах «не осталось больше места для того, что мы называем романтической любовью». Непонятно, кого имел в виду Мисима под местоимением «мы», но он явно считал, что современная прямолинейность в достижении своих романтических целей ведет к угасанию любви и неспособности любить. Оставим это мнение на совести у классика японской литературы, но еще раз задумаемся: а ведет ли к развитию спо­собности любить путь, указанный Ямамото и поддержанный Мисимой: страдать, молчать, умереть?

Кажется, что и сам Мисима понимал, что тут что-то не так, и писал, жалуясь, как почитавшийся им старый монах, на современную молодежь, что в былые времена люди умели находить «золотую середину» между «романтиче­ской любовью и сексуальным желанием»: «Молодые люди поступали в университет, и их друзья-старшекурсники вели их в публичный дом, где они учились удовлетворять вожде­ление. Но в то же время эти молодые люди не осмеливались прикоснуться к женщине, которую подлинно любили. Таким образом, любовь в довоенной Японии не исключала прости­туции, но в то же время сохраняла старые “пуританские” традиции. Как только мы признаём существование роман­тической любви, мы понимаем, что у мужчин должна быть возможность удовлетворять плотские желания. Без этого подлинная любовь невозможна. В этом трагическая сторона мужской физиологии».

Комментарий Мисимы к «Хагакурэ» становится гени­альным в своей простоте объяснением современного сексу­ального поведения японских мужчин, и объяснением вполне достоверным, несмотря на то что в завершение его Мисима, всю жизнь влекомый идеей смерти, резюмировал, привязы­ваясь к своей любимой теме: «Романтическая любовь чер­пает свою силу из смерти. Человек должен умереть за свою любовь, и поэтому смерть очищает любовь и делает ее тре­петной. “Хагакурэ” говорит, что это идеальная любовь». Интересно, что Мисима, взгляды которого можно с полным правом назвать националистическими, чтобы подтвердить свою теорию о смерти как высшей стадии любви, цити­рует знаменитого американского японоведа Дональда Кина: «Когда влюбленные принимают решение стать на митиюки, на путь смерти, их слова начинают звучать яснее, и сами эти люди, кажется, становятся выше ростом».

Мисима рассуждает о романтической любви и, как многие японцы, увлеченные ортодоксальными самурайскими тракта­тами, но живущие в реальном современном обществе, сам себя загоняет в тупик, говоря о том, что любовники нынче утра­тили силу бороться с обстоятельствами. Но ведь если любов­никам надо бороться за свою любовь, значит, они хотят ее как-то реализовать, высказать? Или они борются за то, чтобы молчать и ни в чем не сознаваться? Любовники путаются вслед за автором: «...юноша не находит радости в том, чтобы завоевать свою возлюбленную, и не грустит, если это ему не удалось. Это и не удивительно, ведь ему не доступен широкий спектр человеческих эмоций и способность идеализировать объект своей страсти. В результате объект тоже теряет досто­инство. Любовь относительна, и, если достоинства одной лич­ности умаляются, в равной мере умаляются и достоинства другой. По всему Токио в наши дни процветают любовные романы пигмеев». На мои просьбы нескольким современным японцам прокомментировать этот фрагмент те предложили поменьше размышлять и принимать все как есть...

Еще одна ценность комментариев Мисимы к «Хагакурэ» применительно к теме нашей книги состоит в том, что он рассуждает о так называемой философии любви, довольно точно оформляя ее терминами и понятиями: «У японцев есть традиция романтической любви и специальное обозначение для этой любви (рэнъай). В старой Японии любовь (ай) была почти неизвестна. В те времена люди знали только страсть, в которой преобладали сексуальные устремления (кои)».

На Западе же со времен Древней Греции принято прово­дить различие между эросом (сексуальной любовью) и агапе (божественной любовью). Эрос вначале рассматривался как плотское желание, но постепенно приобрел более широкое значение и вошел в сферу платоновских идей — то есть сущ­ностей, постигаемых только разумом. Агапе — это духовная любовь, полностью отделенная от плотского желания. Именно агапе впоследствии стало основным источником христианской любви.

В соответствии с европейскими традициями эрос и агапе всегда считались противоположными. Поклонение перед женщиной у средневекового рыцарства имело в своей основе культ Девы Марии (эрос), но верно также и то, что высший идеал рыцарской любви — агапе и полная свобода от эроса.

Считается, что современный европейский идеал пат­риотизма также имеет в своей основе агапе. Между тем мы без преувеличения можем сказать, что в Японии нет такого понятия, как любовь к родине, равно как и нет такого понятия, как любовь к женщине. В основе духовного мира японцев эрос и агапе слиты воедино. Когда любовь к женщине или моло­дому человеку чиста и целомудренна, она ничем не отлича­ется от преданности самурая его господину. Это представление о любви без различия между эросом и агапе в конце эпохи Токугава было названо «любовью к императорской семье» (рэнкэцу-но дзё) и положено в основу поклонения императору.

После войны императорская система правления отошла в прошлое, но это не означает, что вместе с ней из духов­ного мира японцев ушло представление о подлинной любви. Оно основывается на твердой убежденности, что все исхо­дящее из глубины сердца образует идеал, к которому следует стремиться и за который, если потребуется, следует умереть. На этом основывается философия любви «Хагакурэ». Дзете приводит в качестве примера любовь мужчины к другому мужчине — любовь, которая раньше считалась более возвы­шенной и духовной, нежели любовь мужчины к женщине. Далее Дзете утверждает, что эта самая подлинная и чистая разновидность любви у самурая перерастает в преданность господину и поклонение ему.

Прав или нет был Мисима, утверждая, что в Японии нет такого понятия, как «любовь к женщине», но согласитесь: такой взгляд на проблему — страшный шок для европейца, для которого любовь — есть!

Веселые парни из веселых кварталов
«Прежд е всего, возраст — от пятнадцати до восемнадцати. Лицо, как велит современный вкус, довольно округлое, нежно-розового цвета, подобного лепестку вишни. Черты лица без малейшего недостатка. Глаза с узким разрезом не годятся. Брови непременно густые. Переносице не следует быть слишком узкой, а линия носа должна повышаться плавно. Ротик маленький, зубы ровные, белые. Уши продолговатые, мочки тонкие, чтобы сквозили до самого корня и не прилегали плотно к голове. Очертания лба не должны быть искусственными, пусть волосы растут на нем так, как от природы положено. Шея стройная, и чтобы пряди из прически сзади не выбивались. Пальцы нежные длинные, ногти тонкие... Большие пальцы на ногах должны отгибаться в сторону, кожа на пятках прозрачная. Талия длиннее обыкновенного, бедра крепкие, не мясистые, задок пухлый. Манеры грациозные, речь приятная. Должна уметь носить платье с изяществом, вид иметь благородный, нрав тихий. Сверх того, ей надлежит иметь познания во всех изящных искусствах, которые приличествуют даме. И чтоб на ее теле не было ни единого родимого пятнышка!..»[2]

Запомните это классическое определение канонов кра­соты японской женщины, данное в XVII веке главным глаша­таем японского эротизма, писателем, новеллистом, знатоком женских достоинств и нравов «веселых кварталов», автором «Повести о Гэнгобэе, много любившем», «Повести о пяти женщинах, предавшихся любви» и «Истории любовных похо­ждений одинокой женщины» Ихара Сайкаку. Крупнейший автор позднего японского Средневековья, Ихара писал на многие темы — его справедливо называют создателем нефор­мальных учебников житейской мудрости для своих современ­ников. Ихара Сайкаку немало занимался морализаторством, рассказывал простым и доступным языком о конфуцианских и буддийских канонах, но все же сказать, что только этим он сохранился в памяти народа, — сильно покривить душой. Это знали и современники писателя: спустя восемь лет после смерти Сайкаку вышел роман Мияконо Нисики, в котором знаменитый новеллист попадал в буддийский ад: за «великий грех, что писал чудовищные небылицы про людей, с кото­рыми не был знаком, так, будто это сущая правда». Ихара Сайкаку мастерски владел тем, что спустя триста лет рус­ский писатель Борис Акунин назвал «главным фокусом» про­фессии литератора: «Как можно правдоподобнее врать о том, что могло бы случиться, но чего на самом деле не было». Что ж, попробуем разобраться, за что именно писателя поме­стили в ад его современники.

Ихара Сайкаку стал первым и самым известным «певцом изменчивого мира» — автором многочисленных рассказов об этом самом мире (укиё), визуальным выражением которого стали появившиеся и мгновенно получившие широкое рас­пространение гравюры укиё-э. Те самые гравюры, которые совершили переворот в середине XIX века в головах евро­пейских художников и одной из главных тем которых стало отражение простой и незатейливой жизни простых горожан: ремесленников и купцов, небогатых самураев и ронинов[3], жаждавших не только, а может быть, и не столько дости­жения высот самосовершенствования, сколько незатей­ливых наслаждений и удовольствий. Само собой, что одно из главных таких удовольствий поджидало горожан в распро­странившихся по всей стране кварталах веселого времяпре­провождения с красивыми девушками — как их еще назы­вали, «кварталах ив и цветов».

Ихара стал идеологом плотской любви средневековой Японии, его взгляды, порой весьма парадоксальные, с одной стороны, отражали окончательно оформившееся в самурайском обществе отношение к женщине и сексу, а с другой — сами стали чем-то вроде незыблемых истин, ссылаясь на которые сегодня можно понять многое из того, что служит основой гендерных отношений современной Японии. Увы, изучая их, европейский читатель снова и снова вынужден разочаровываться: самураи — не рыцари в нашем привычном понимании этого слова, ибо одна из главных составляющих рыцарства со времен короля Артура и сэра Ланселота — любовь к женщине и преклонение перед ней. Как в таком случае должны были быть удивлены первые европейцы, попавшие в Японию и относившие самураев по общественной значимости к рыцарям, узнав сформули­рованные Ихара Сайкаку нормы обращения с женщиной! Когда читаешь его книги, помимо дополнительных, про­стодушно-цинично прописанных элементов красоты вроде Девяти достоинств женщины (красивые руки, ноги, глаза, рот, голова, хороший нрав, цвет лица, голос, фигура), напо­минающих оценку лошади цыганом, — и даже хороший нрав точно так же учитывается, поражает то и дело про­глядывающее презрение к женщине и страх перед ней. Вот в «Повести о Сэйдзиро из Химэдзи» проскальзывает «ого- ворочка по Фрейду»: «...пряди черных волос свились в толстыи жгут, которым можно укротить и ревнивую женщину», а в «Повести о зеленщике, сгубившем ростки любви» Ихара эмоционально восклицает, отбрасывая сужающий эпитет «ревнивая»: «Поистине, нет на свете существа страшнее женщины! «...» Женщина не годится ни в оборотни, ни во вдовы — не выдержит до конца! И если мужчина даже троих или пятерых жен поубивал, а после этого опять взял себе новую — это не должно считаться преступлением!»

В творчестве Ихара Сайкаку, знаменитого певца «веселых кварталов», для европейского читателя совсем не много веселья. Его высказывания о женщине и любви сильно напо­минают тезисы популярного в Японии средневекового китай­ского поэта Су Дун-по, говорившего, что «...плотская страсть между мужчиной и женщиной сводится к тому, чтобы обни­мать безобразные тела друг друга». Согласитесь, как далеко это от возвышенной романтики женской прозы эпохи Хэйан, от свободных «ночных» отношений и романтического обмена изысканными стихами и как близко к нашей современности, выраженной словами Иосифа Бродского «Дева тешит до известного предела: дальше локтя не пойдешь или колена...»!

Новое — самурайское — время диктовало Японии новые законы, и Ихара как будто с маниакальным упорством снова и снова заклинал современников: «И на прекрасную жен­щину, и на прекрасный вид долго смотреть надоедает...» Шутил? Вполне возможно. Но в его «шутках» есть большая доля правды и результаты внимательного наблюдения за бытовой стороной жизни — презираемой ранее, но важной теперь: «Так и жена бывает хороша, пока она, еще смущаясь присутствием своего мужа, следит за своей наружностью... А уж когда родится ребенок, она и вовсе не думает о том, чтобы нравиться своему мужу. Да, скажешь невольно: жен­щина — пренеприятнейшее существо! Но без нее не прожи­вешь на свете...»

Сохранилось ли такое восприятие женщины сейчас? Скорее нет, чем да. Психологическая готовность японцев перестраиваться в своих понятиях и воспринимать очень разные оттенки любви, интимной жизни и вообще отношения к слабому полу позволяют им сравнительно легко адаптиро­ваться к самым разным взглядам на проблему. Современные образованные японцы клянутся в любви к русской литера­туре, а ведь в «Гранатовом браслете» русский классик писал о совершенно ином отношении к женщине: «Почти каждая женщина способна в любви на самый высокий героизм... Для нее, если она любит, любовь заключает весь смысл жизни — всю вселенную». Но разумеется, двести лет назад в Японии не было иных вариантов, кроме «Нет существа более сла­бого душевно, чем женщина!». И наверняка русскую литера­туру XIX века средневековые японцы сочли бы извращенче- ской. Что еще раз напоминает нам о том, что многое в мире относительно...

Лишь одно привлекает героев Ихара в женщине — плот­ская любовь. Вернее, их самих она, возможно, и отталкивает, но отрицать необходимость ее автор не в силах: «Трудно для женщины забыть о женской любви...» Естественно — ведь любовь и секс в Японии — это то, чему учили боги при помощи трясогузок: «С самой древности, с века богов, птицы, познавшие тайны любви, учат науке страсти. Потому и нет конца проказам мужчин и женщин». Раз нет конца «про­казам», нет конца и жизни. Ихара это прекрасно понимает, и, критикуя за распущенность буддийских монахов (их кри­тиковали все и всегда), за легкомыслие неверных мужей, вынуждаемых на неверность неряшливыми и ревнивыми женами, он снова и снова описывает нравы «веселых квар­талов», морализирует на тему неизбежности секса и необхо­димости при этом смотреть на женщину как на недостойное даже этого секса существо, как будто доказывая от против­ного бессмысленность и никчемность любви.

Для его современников, живших в военно-полицейском государстве периода становления династии Токугава, фак­тически в тоталитарной стране, проза Ихара Сайкаку тоже была шокирующей — со всеми вытекающими отсюда послед­ствиями. Неоконфуцианские нормы морали, мощная нацио­нальная идея, всеобъемлющий полицейский аппарат не способствовали слишком уж неприкрытому вербальному выражению плотских мечтаний и «материализации чув­ственных идей». Поэтому никакой вопиющей откровенности, никакой порнографии в книгах Ихара мы не найдем. Их там и не могло быть, достаточно того, что он вообще писал о «веселых кварталах» — о той сфере человеческой жизнедея­тельности, которая в любой другой стране с аналогичными исходными условиями могла бы существовать только в под­полье. В любой — кроме Японии.

По масштабам всемирной истории описываемый период продолжался мгновенье — около ста лет. Неизбежный откат к более мягким условиям существования, к более либе­ральным ценностям пришел очень скоро и был связан с укреплением экономической базы Японии (на осакской бирже в то время уже вовсю шли фьючерсные торги, а значит, существовали и богатые бездельники-буржуа!). Самураи все больше становились бюрократами, и книги вроде исследо­ванного нами «Хагакурэ», взывая к примеру стойких воинов прошлого, подчеркивали опасность разрушения суровых морально-нравственных норм, характерных для основан­ного на дзэн-буддийском взгляде на мир менталитета воен­ного сословия. Разрушение это было неизбежным и эволю­ционным. На смену минималистской военной культуре, от которой современная Япония приобрела чайную церемонию, исходные школы боевых искусств да элементы формиро­вания национального мировоззрения, пришла новая город­ская культура, мостик от которой вторым концом упирался уже в «новое время» — в XIX век.

Помимо новеллиста Ихара Сайкаку в Японии новых времен появились и другие «столпы» культуры: драматург Тикамацу Мондзаэмон, романист Бакин, гении очаровавшей позже весь мир поэзии хайку Басё, Буссон и Исса, худож­ники Хокусай, Хиросигэ, Утамаро. В японский быт начали входить предметы роскоши, недоступные в военные времена: дорогие ткани и наряды из шелка и парчи, косметика, цветы, керамика. И если самурай, в философском смысле сориен­тированный на идеи об иллюзорности мгновенья, реинкар­нации, бренности всего живого, должен был думать в первую очередь о смерти, то горожане, безусловно знакомые с теми же самыми заповедями, могли себе позволить воспринимать их с точностью до наоборот. Раз жизнь бренна и иллюзорна, значит, есть все резоны посвятить ее сиюминутным удо­вольствиям, едва ли не главное из которых — секс. Умрешь завтра? Люби сегодня! Этот по-дзэнски простой и логичный тезис средневековых японцев действует и сейчас в головах наших современников — с той же эффективностью.

Благодаря такому посылу проза Ихара Сайкаку, как и драмы Тикамацу Мондзаэмона, быстро стали популяр­ными и породили множество подражаний, во время создания которых японцы все чаще открыто высказывали свое вполне одобрительное мнение о пороках и излишествах, в корне рас­ходящееся с официальной версией об их недопустимости. Все больше людей кисти — поэтов и художников — прини­мались за описание нравов «веселых кварталов» и их жителей, чаще — жительниц, делая себе на этом имя и деньги — произ­ведения на эту тему пользовались огромной популярностью в народе. Появились книги о быте куртизанок из эдоской Ёсивары и киотской Симабары, сборники песен жриц любви, начали создаваться гравюры укиё-э, где они были одними из главных действующих лиц наряду с героями прошлого, бор­цами сумо и такими порождениями городского быта, как актеры театра кабуки. Искусство всегда шло рука об руку с эротикой, черпая вдохновение в чувственных наслаждениях. Легкая кисть Ихара Сайкаку дала жизнь новому герою вре­мени Эдо — проститутке, а следом и гейше. О последних раз­говор еще впереди, а пока куртизанка из Ёсивары постепенно выходила из рамок образа «продажной женщины», заметно отличаясь при этом и от женщины-жены, и даже от роман­тической возлюбленной. Как ни парадоксально, но курти­занку, в отличие от них, почти не за что было упрекнуть — она, как и самурай, находилась на службе. Ее обязанности по сравнению с обязанностями жены оказались довольно узки и ограничены предоставлением мужчине сексуального наслаждения. Если при этом возникало высокое чувство, то отношения проститутки и клиента почти автоматически переводились в область романтики — в лучших традициях хорошо знакомой нам прозы Хэйан. Литература тех лет пол­нится драмами, повествующими о несчастной любви клиента к гетере, о двойных самоубийствах на этой почве. Более того, подобные самоубийства, до сих пор случающиеся в Японии, в XVIII веке стали так популярны, что военное правительство сёгуна издало специальный декрет об их запрещении.

Так что пока Ихара Сайкаку критиковал всех женщин, те разделились на жен и куртизанок, и их судьбы стали в корне различны, а значит, кардинально разнилось и отношение к ним мужчин. Основные требования к жене при этом оста­лись прежними, и секс — вне функции деторождения, как и раньше, — акцентированно не входил в сферу ее компе­тенции. Зато возникла отличная возможность удовлетво­рять свои инстинкты законным образом — в гостях у про­ститутки — юдзё или дзёро. Семейная жизнь и секс оказались разделены даже географически. Опасаясь разложения нрав­ственности и желая контролировать сексуальный бизнес (раз уж с ним бессмысленно было бороться), правительство офи­циально оформило «веселые кварталы» и по возможности вынесло их за пределы центров городов, окружая заодно рвами с водой, ставя охрану и вывешивая график работы. Собственно, именно так и образовались два самых известных квартала куртизанок: Ёсивара в Эдо и Симабара в Киото.

Живший в XVIII веке талантливый и находившийся в весьма натянутых отношениях с властями сёгуната писатель и ученый Хирага Гэннай в книжечке с показательным, совсем не саму­райским названием «Похождения весельчака Сидокэна» оставил нам краткий путеводитель по подобным кварталам, разбросанным по всей стране. Герой Хирага — типичный горожанин «весельчак Сидокэн» рассказывает о человеке по имени Асаносин, совершившем чудесное путешествие с помощью волшебного веера и увидевшем то, что остальным не увидеть и за всю жизнь. Описание его странствий изобилует двусмысленностями, которые можно понять, только глубоко зная исторический контекст и японский язык. Желая огра­дить нашего читателя от лишней и не столь важной для него информации, скажем только, что нижеследующий отрывок посвящен описаниям различных кварталов увеселений по всей Японии, и кто бы там ни упоминался — «горные кошки» или оборотни, — все это лишь разные названия местных гетер, обилию способов привлечения клиентов и разнообразию при­вычек которых мы можем только удивляться сегодня. Здесь и «приходилки», и «девы с веслами», и те самые «горные кошки», промышлявшие в непосредственной близости от буд­дийских и синтоистских храмов, и те, кто «дают лежа или стоя в зависимости от оплаты». Впрочем, судите сами:

«После столь сумбурных и двусмысленных речей Асаносин осмотрелся вокруг и растерялся: соблазнительно зазывающие фонари, стук деревянных тэта, светильники за решетками ярче, чем днем, высвечивают вышитые узоры на платьях девушек; одни, вытянув пальчики к пепельницам, пускают клубы дыма в сторону своего ненаглядного, другие сочиняют любовные послания, причем беспорядочные пряди волос рассыпаются по белоснежным их воротникам, а невнятные речи, когда они перешептываются с соседками, очаровы­вают сердца. Привлекающие к себе сердца мужчин мелодии сямисэна, пусть порой и казались излишне шумными, под­нимали настроение настолько, что переставали казаться при­частными к миру людей. “Уж не небесные ли это девы, чьим облакам ветры заслонили путь?” — подумал он. Куда бы он ни обращал свой взор, ему не попадалось на глаза ничего безобразного, но когда ему хотелось на чем-то взгляд остано­вить, то ничему не мог отдать предпочтение. Устав бесцельно на все таращиться, он решил метнуть копье наугад. Чтобы внести в регистрационную книгу все союзы, что за одну ночь заключают эти девушки, даже богам из Идзумо пришлось бы как следует потрудиться!

Но все эти предварительные развлечения, забавы в спальных покоях, лукавые обманы, тайные планы, хитрые уловки известны с глубокой древности — о них не стоит даже говорить. Встретиться с девушкой во второй раз называ­ется “восстановить первоначальную основу”: это выражение пришло из жаргона гончаров. “Сменить седло” означает “торговать своим телом в другом месте”, и, по-видимому, это выражение восходит к глубокой древности, поскольку очень уж напоминает высказывания Бо Ли, китайского оценщика лошадей. От второй встречи к третьей, от пятой — к седьмой, и с каждым разом становится все интереснее и интереснее. «...» Того же, кто проник в тайны веселых кварталов, назы­вают “щеголем” или “знатоком”.

“Да, — подумал Асаносин, — до чего же прав был Тика­мацу: продажные девки и бамбуковые трубки особенно хороши, пока они зеленые!” Он перестал бывать в Ёсивара и, желая позабавиться с мальчиками, направился в квартал Сакаи. Это уже был совершенно иной мир, но обладающий своим особым изяществом. На фонарях, которые несут маль­чики-служки, видны гербы знаменитых актеров, от дуно­вения любовного ветра колышутся широкие рукава хаори. Очаровательная фиолетовая шапочка-эбоси просвечива­ется сквозь плетеные корзины на головах: этот цвет свиде­тельствует о своеобразном праве выступать на сцене. Вкусы у людей столь же разные, как и их лица. Есть совсем юные, но есть и взрослые: и каждый может подыскать себе парт­нера по нраву. Некоторым уже за сорок, и на щеках их виден синеватый отблеск от сбритой щетины. Но они-то особенно и ценятся знатоками любовных дел: в них есть настоящая закваска, хотя зрелые бамбуковые стволы уступают по вкусу нежным молодым побегам!

...Можно еще отправиться к несравненному храму Хати- мана в Итигая, или сорвать рано распустившийся цветок сливы вблизи святилища Амамицугами, либо насладиться постелью в квартале Кодзимати. От моста Добаси, где не встретишь “привкуса земли”, — в Хитоцумэ. Там водятся одноглазые “горные кошки”, как часто называют оборотней.

...Но стоит свернуть в изящный район Синагава, и сразу покажется, что имеешь дело со стражниками на пере­крестках Острова Женщин. А обманчивые вывески на побе­режье в Арисо... А своенравные кокетки из Фукагава после нескольких встреч становятся податливыми, как ячменные тянучки-амэ. Редька в квартале Дайконбатакэ — на Редь- ковом Поле — мягкая и не пристает к зубам, но тот, кто живет там долго, уже не ощущает возбуждающего действия пилюль дзио.

...В квартале Отоба разносятся пронзительные звуки сями- сэна... Проведи в беседах всю ночь в квартале Бессонницы — Нэдзу, а когда заалеет восток, отправляйся из Акаги в чащу поблуждать во мраке, потом — в Такаинари, где громко раз­даются шаги прихожан. Затем от лис Айкё-Инари — к обо­ротням в квартале Итибэй. От холодного неба над водами Ледяной Реки, дрожа, пройди до квартала Добо, потом загляни в Маруяма, где девушки спят не раздеваясь, прой­дись к длинному-предлинному Новому Большому Мосту, тридцать три пролета которого напоминают о долгой страсти. А потом остановись в гостинице Наосукэ, полюбуйся отплы­вающими и приплывающими лодками в Ирибунэ— Квартале Приплывающих Лодок, послушай в Исиба мелодии “цукуда”;

пообщайся с “неваляшками”, которые, упав, снова подни­маются, со знаменитыми “лысыми красотками”, что дают и стоя и лежа, в зависимости от оплаты. И хотя в “лодочных пампушках” не найдешь фасолевого мармелада, а у “ночных соколих” нет крыльев, но, подобно тому как “коршун стре­мится в небо, а рыба любит танцевать на глубине”, всякий отыщет то, что ему по вкусу.

Полностью обозрев все эти достопримечательные места Эдо, решил Асаносин поискать удовольствий в других про­винциях. «...» Чтобы развеять дорожную грусть, прибегал к “траве забвения”: служанки-“приходилки” в тавернах, чьи закопченные лица покрыты белой мазью, на семь частей состоящей из порошка кудзу и лапши, наведенные румя­нами круги на щеках... А называют этих женщин из при­дорожных таверн “приходилками” по следующей причине: когда путник останавливается в таком доме и уже не в силах сдерживать тоску, он говорит: “Приходи сегодня вечером, составишь мне компанию!” — и они тайком приходят к нему в постель. Вот поэтому-то таких девушек и называют “при­ходилками”!

...Помимо Канагава, Оисо, Гою, Акасака, Окадзаки, Нитё- мати, Фуруити, Ямада он побывал в Урага, Симода, Тоба, Анори, Нагасима, Танабэ, ненадолго присел в Инами, задер­жался в Када, где у порогов дома стоят весла, и, наконец, прибыл в Симабара, самую знаменитую из многочисленных бухт любви в столице цветов, у входа в которую цветы сакуры смешиваются с листьями ивы. Затем вкусил в Гионе любовные ароматы в квартале Миягава, позволил опутать себя в Наватэ — квартале Опутывающих Рук, побывал в квартале Каменных Оград — Исигаки, где дают твердые, как камень, обещания встречи в очередной праздник, затем посетил новые кварталы Домашних Владений в Утино, где не чув­ствуешь себя как дома, направился к Семи Домам в Китано, куда входят с шумом, а потом в чаще устраивают тайные сви­дания в “светлячковых домиках”, где влюбляются без слез, а девичьи задницы обжигают, как огонь. Когда же начинало смеркаться, он отправлялся в Имадэгава или к чистейшим водам на холме Киёмидзу, гулял по Второй, Седьмой улицам, перед храмом Ясака, заходил поразвлечься в храм Кодайдзи, принимал ванны под ивами, склоняющимися под порывами ветра, побывал в Мибу, Тэнрюдзи, в храме Горе, а после того как изучил все до самой западной Каменной Стены, отпра­вился в тростниковые заросли Нанива. Весна была там в полном разгаре, блистали и “сосны” и “сливы”, распро­страняя по улице Симмати соблазнительные ароматы. “Белые дамы” и “танцовщицы” с севера и с юга при помощи модных песенок наперебой предлагали свои прелести. Сцены рев­ности в Сонэдзаки и Симаноути, утомительные подъемы по склонам любви в Коиносакамати, чайные домики Ирохадзяя, где тайная любовь всегда становится явной и узнают даже гостей, скрывающихся под шляпами с широкими полями, — все перепробовал! А вот уже и Соляной Квартал, затем Нип- пори и Адзикава, перед очарованием которого невозможно устоять.

...Квартал Нодо огромный, но нужно сильно сжаться, чтобы пройти по Ивовому Переулку. А чем же можно заняться в домике под названием “Делать-то-что”? Дом с восьмью пролетами оказывается излишне просторным для семи прогулок! Не подойдет и новая гостиница в Намба. Рэйфу, “Монашеская Обитель”, Санадаяма — все это излюбленные места для тех, кто приходит, скрывая свое лицо. Неподалеку от этого отверстия — чайный домик “Пупок”, где можно получить удовольствие в домике свиданий за шестьдесят четыре монеты, а при храмах Дзёюдзи, Фукудзэндзи обитают ночные потаскушки.

...А далее — роскошные куртизанки из Миядзима в районе Аки, распустившие зонтики над головами, как павлины хвосты, и торжественно ступающие по мосту Камоносэки. Обжигающий огонь любви девушек, развлекающих гостей в бухте Цукуси, что в Хаката, Конский Приют в Наруко, квартал Маруяма, который утратил свою неотесанность оттого, что туда захаживают иностранцы, Тимпункан, где балабонят по-чужеземному, холодные края Микуни, Нии­гата, Идзумосаки, Цуруга, Имамати и Канадзава, где одеяния девушек белее снега, а также высокое побережье Сака-та-Коё в провинции Дэва, квартал Ясуката в Аомори или Цугару, Мотомэя и Хаттюномэ в провинции Муцу и Эсасима в про­винции Мацумаэ. И все эти места он посетил»18.

Сегодня мы не можем посетить все те места, где побывал неунывающий и неутомимый Асаносин. Самому Гераклу этот подвиг мог бы оказаться не под силу. Хотя... кто знает? Ведь в каждом из этих кварталов, сколь коротко, столь же и емко описанных Хирага Гэннай, не мужчина старался ублажить женщину, а, наоборот, женщина делала все, чтобы мужчине было хорошо, — в этом заключалась генитальная простота японских гендерных отношений, когда мужчина брал, а жен­щина (или другой мужчина) безропотно отдавала. Так что Геракл не затратил бы сколько-нибудь значительных усилий для достижения своей цели, разве что на переезды по Японии понадобилось бы много времени. Перед нами такая проблема не стоит — столетия внесли свои коррективы, и большинство злачных мест, воспетых средневековым автором, сегодня представляют собой вполне пристойные деловые и спальные (в хорошем смысле слова) кварталы современных японских городов. Дольше всего держалась Ёсивара — самый старый, самый большой и самый прославленный из всех «веселых кварталов» Японии. Строго говоря, Ёсивара существует и сейчас — это район, примыкающий к любимому туристами кварталу Асакуса, где находятся храм Сэнсодзи и знаменитые ворота Грома — Каминаримон — редкий гость Японии не сфотографировался на их фоне. Но о современной Ёсиваре разговор еще впереди, а пока нас ждет экскурсия в историю — во времена, когда, как поется в японской народной песне, жена, отпуская мужа в Эдо, точно знала, как и с кем он про­ведет свободное время...

Муженек собрался в Эдо —

Меня покидает.

Пусть в погожий день шагает,

Устали не знает.

Только пусть без потаскушек Ночлег выбирает!19