Максим Горький - о феминных "кавказских князьях". Часть одиннадцатая и последняя, развязка сюжета.

Мои комментарии даны в скобках.

"...Чем ближе мы подходили к Тифлису, тем Шакро становился сосредоточеннее и угрюмее. Что-то новое появилось на его исхудалом, но всё-таки неподвижном лице. Недалеко от Владикавказа мы зашли в черкесский аул и подрядились там собирать кукурузу.

Проработав два дня среди черкесов, которые, почти не говоря по-русски, беспрестанно смеялись над нами и ругали нас по-своему, мы решили уйти из аула, испуганные всё возраставшим среди аульников враждебным отношением к нам. Отойдя вёрст десять от аула, Шакро вдруг вытащил из-за пазухи свёрток лезгинской кисеи и с торжеством показал мне, воскликнув:

- Больши нэ надо работать! Продадым - купым всего! Хватыт до Тыфлыса! Панымаишь?

Я был возмущён до бешенства, вырвав кисею, бросил её в сторону и оглянулся назад. Черкесы не шутят.

(Дело даже не в том, что черкессы не шутят, а в том, что Шакро ведет себя вероломно и бесчестно, как определенная порода женщин, которые как сороки, тырят "блестяшки", не задумываясь о последствиях.)

Незадолго пред этим мы слышали от казаков такую историю: один босяк, уходя из аула, где работал, захватил с собой железную ложку. Черкесы догнали его, обыскали, нашли при нём ложку и, распоров ему кинжалом живот, сунули глубоко в рану ложку, а потом спокойно уехали, оставив его в степи, где казаки подняли его полуживым. Он рассказал это им и умер на дороге в станицу. Казаки не однажды строго предостерегали нас от черкесов, рассказывая поучительные истории в этом духе, - не верить им я не имел основания.

(Шакро ведет себя как инфантильная женщина. Зарится на яркую побрякушку, не помышляя о последствиях воровства, не ведает самого понятия - ответственность. И черкесы, вбиваюшие в дурную голову соседей азы цивилизации методом потрошения, не выглядят такими уж зверями. С волками жить - по волчьи выть.)

Я стал напоминать Шакро об этом. Он стоял предо мной, слушал и вдруг, молча, оскалив зубы и сощурив глаза, кошкой бросился на меня. Минут пять мы основательно колотили друг друга, и, наконец, Шакро с гневом крикнул мне:

- Будэт!..

Измученные, мы долго молчали, сидя друг против друга... Шакро жалко посмотрел туда, куда я швырнул краденую кисею, и заговорил:

- За что дрались? Фа, фа, фа!.. Очэнь глупо. Развэ я у тэбэ украл? Что тэбэ - жалко? Минэ тэбэ жалко, патаму и украл... Работаишь ты, я нэ умэю... Что минэ делать? Хотэл помочь тэбэ...

Я попытался объяснить ему, что есть кража...

- Пожалуйста, ма-алчи! У тэбэ галава как дерево... - презрительно отнёсся он ко мне и объяснил: - Умирать будишь - воравать будишь? Ну! А развэ это жизнь? Малчи!

Боясь снова раздражить его, я молчал. Это был уже второй случай кражи. Ещё раньше, когда мы были в Черноморье, он стащил у греков-рыбаков карманные весы. Тогда мы тоже едва не подрались.

- Ну, - идём далшэ? - сказал он, когда оба мы несколько успокоились, примирились и отдохнули. Пошли дальше. Он с каждым днём становился всё мрачней и смотрел на меня странно, исподлобья. Как-то раз, когда мы уже прошли Дарьяльское ущелье и спускались с Гудаура, он заговорил:

- Дэнь-два пройдёт - в Тыфлыс придём. Цце, цце! - почмокал он языком и расцвёл весь. - Приду домой, - гдэ был? Путэшествовал! В баню пайду... ага! Есть буду много... ах, много! Скажу матэри - очэнь хачу есть! Скажу отцу - просты мэнэ! Я видэл мынога горя, жизнь видэл, - разный! Босяки очэнь харроший народ! Встрэчу когда, дам рубль, павэду в духан, скажу - пей вино, я сам был босяк! Скажу отцу про тэбэ... Вот человэк, - был минэ как старший брат... Учил мэнэ. Бил мэнэ, собака!.. Кормил. Тэперь, скажу, корми ты его за это. Год корми! Год корми - вот сколько! Слышишь, Максым?

Я любил слушать, когда он говорил так; он приобретал в такие моменты нечто простое и детское. Такие речи были мне и потому интересны, что я не имел в Тифлисе ни одного человека знакомого, а близилась зима - на Гудауре нас уже встретила вьюга. Я надеялся немного на Шакро.

(Это так по-мужски, надеяться на того, в кого вложился, кому спас жизнь. Но...)

Мы шли быстро. Вот и Мцхет - древняя столица Иберии. Завтра придём в Тифлис.

Ещё издали, вёрст за пять, я увидал столицу Кавказа, сжатую между двух гор. Конец пути! Я был рад чему-то, Шакро - равнодушен. Он тупыми глазами смотрел вперёд и сплёвывал в сторону голодную слюну, то и дело с болезненной гримасой хватаясь за живот. Это он неосторожно поел сырой моркови, нарванной по дороге.

- Ты думаешь, я - грузински дыварянин - пайду в мой город днём такой, рваный, грязный? Нэ-эт!.. Мы падаждем вэчера. Стой!

Мы сели у стены какого-то пустого здания и, свернув по последней папироске, дрожа от холода, покурили. С Военно-Грузинской дороги дул резкий и сильный ветер. Шакро сидел, напевая сквозь зубы грустную песню... Я думал о тёплой комнате и других преимуществах осёдлой жизни пред жизнью кочевой.

- Идём! - поднялся Шакро с решительным лицом. Стемнело. Город зажигал огни. Это было красиво: огоньки постепенно, один за другим, выпрыгивали откуда-то во тьму, окутавшую долину, в которую спрятался город.

- Слушай! ты дай мэнэ этот башлык, чтоб я закрыл лицо... а то узнают мэнэ знакомые, может быть...

Я дал башлык. Мы идём по Ольгинской улице. Шакро насвистывает нечто решительное.

- Максым! Видишь станцию конки - Верийский мост? Сыди тут, жди! Пожалуста, жди! Я зайду в адын дом, спрошу товарища про своих, отца, мать...

- Ты недолго?

- Сэйчас! Адын момэнт!..

Он быстро сунулся в какой-то тёмный и узкий переулок и исчез в нём - навсегда.

Я никогда больше не встречал этого человека - моего спутника в течение почти четырёх месяцев жизни, но я часто вспоминаю о нём с добрым чувством и весёлым смехом.

Он научил меня многому, чего не найдёшь в толстых фолиантах, написанных мудрецами, - ибо мудрость жизни всегда глубже и обширнее мудрости людей."

Сексологи и психологи говорят о том, что человек должен испытать романтическую любовь в юности - это помогает становлению его интеллекта. Наверное и жертвенную, романтическую дружбу надо пережить в юные годы, это очень помогает формированию трезвого взгляда на мир.

Честно сказать, меня порадует, если читательницы найдут в себе силы признать - "Да, в отношении женщин к мужчинам много от того "князя" и это должно быть изменено!". Подобное признание - это не унижение женщин, это - признак зрелости. Способность критически оценить поведение своего пола говорит в пользу человека, возвышает его в моих глазах, вызывает симпатию и уважение. Впрочем, я не буду огорчен, если женщины узнают в "князе" кого-то из знакомых мужчин. Узнают, и лишний раз отметят про себя - "Какая же я умница, что не с ним."

Проблема только в том, что женская эманиспация уничтожает мужчин типа молодого Горького и ставит на конвейер производство психологически феминных липовых "мачо" - "князей Шакро". Ни русские по крови "Шакро", ни их горские коллеги, раздавленные кланом до внутренней феминности, скрывающейся под брутальной оболочкой, ни липовые "аристократы" не могут встать вровень с правильным русским мужчиной. Проверено Горьким.