Утро после встречи (фантазии основпнные на реальных событиях)

Как сладок и ярок утренний свет, когда он касается моего тела, утомлённого, смирённого, истомлённого от вчерашнего пыла Госпожи.
Я стою под струями холодного душа, как грешник под бичом раскаяния, и каждая капля кажется мне напоминанием о Её прикосновении — властном, неминуемом, священном.

Сначала я освобождаю свой отросток от клетки. Мне дозволено это — с тех пор, как в ванной установлена камера, и взор Госпожи невидимо, но вездесуще присутствует. Какое странное, запретное блаженство охватывает меня в те короткие минуты, когда плоть моя свободна — не вольна, нет! — но освобождена лишь на мгновение, чтобы ещё острее почувствовать своё рабство.

Эрекция приходит легко, почти болезненно: это не зов похоти, это зов памяти, отпечатанной ремнём и гвоздиком удовольствия.

Я касаюсь тела — неспешно, как жрец при обряде.
На плечах и спине — алые следы вчерашней службы. Госпожа не щадила меня: Её ремень пел, и я стонал в унисон с этой песней, забывая слова, забывая имя своё, зная лишь одно — Её волю.

Я мою грудь. Соски вздулись, налились чувствительностью — память боли в них ещё свежа. Я сжимаю их, и сердце моё замирает: не от страха, нет — от восторга, от преданности.

Каждое прикосновение напоминает мне о Ней, о том, как Её власть простирается даже сюда, в эту безмолвную, влажную обитель.

Живота я касаюсь едва — он не заслуживает внимания, ибо он не пострадал за Неё. Зато бёдра, ягодицы — они хранят узор Её гнева. Сине-красные рубцы расцветают, словно язвы святых.

Я мою их с почтением, как мощи мучеников. Помню: кресло, ремни, Её голос — строгий, отрешённый. Я плакал. Я молил. А Она продолжала, неумолимая, как богиня правосудия.

И, наконец, я обращаюсь к отверстию своему — той части плоти, что стала алтарём нашего культа.
Я играю с ним нежно, со знанием и трепетом. Пальцы, потом — тёплое тело небольшого дилдо. Так велела Госпожа.
С первых дней нашего знакомства Она лишала меня привычного удовольствия, приучая к иному — к более глубокому, более унизительному, но оттого и более возвышенному экстазу.

Я больше не стремлюсь к плотской разрядке через отросток. Я научен, я дрессирован. Я наслаждаюсь ритмом, проникновением, расширением.

Я засовываю в анус чёрную пробку. Она скользит внутрь, и когда проходит утолщение, я чувствую боль — ту самую, сладкую, напоминающую о вчерашнем. Три акта.

Сначала — розовый страпон, потом — лиловый, новый, толстый, тяжёлый. Госпожа была безжалостна, но справедлива. Гладкий — слава Ей. Ребристые Она хранит для особых наказаний.

Я вынимаю пробку, закрепляю на стене ванны дилдо и позволяю себе фантазию: что это — Её страпон. Я медленно принимаю его.
Я упираюсь в бортик, двигаюсь ритмично, и чувствую, как волна поднимается — не оргазма, нет, но чего-то иного, большего — предельной, благословенной преданности.

Я представляю, как выгляжу со стороны, и от этого ещё сильнее возбуждаюсь.
Я стоял точно так же... вчера.
А Госпожа смотрела, и между Её ног покачивался розовый ствол, который затем очутился во мне.
Я до сих пор чувствую в глубине своего ануса его равномерные и мощные толчки.
И свой стон, когда Госпожа сменила цвет на лиловый — и он переполнил меня сверх всякой меры,
а я сквозь сладкую боль слушал Её горячий шёпот, преисполненный тёмного удовольствия:
«Вот так, моя сучка... вот так... ещё немного глубже... подайся навстречу Мне... раскрой Мне свою попку... насадись на Мой хуй сильнее...»

И наконец, когда Его вторжение было закончено, и я стоял, широко раздвинув ноги, пронзённый этим толстым копьём,
мы оба замерли в дивном соединении душ — Хозяйки и Её нижней игрушки